Бета-самец

— Да-а, Санечек, — сипло хохотнув, он смерил Топилина цепким холодным взглядом. — Далеко у вас тут зашло, слишком далеко.

Топилин отбросил к стене мешок.

«Как тебя задело, — подумал он, разглядывая Антона. — А казалось бы, только на руку. Всё под контролем».

— Не ожидал от тебя такой прыти.

Грузчики один за другим повылезали из «Газели», двинулись к ним неуверенно.

Антон вытер ладонью подбородок, картинно размазал кровь по свитеру, по куртке.

А что ж теперь… Так вышло. Будто под руку кто толкнул.

— Я тебя что просил сделать? Ради чего всё это затеяно, а? — он говорил негромко, растягивая слова. — А ты что? Совсем охренел?

Шагнув вперед, Антон махнул правой. Метил в челюсть. Топилин отступил, Антона развернуло боком.

— Мужики, вы чего? — сунулся к ним водитель «Газели». — Перестаньте.

— Назад! — рявкнул на него Антон. — Стой, где стоишь.

Топилин ударил и попал — снова по зубам.

Антон отскочил, мотнув головой, и не спешил вернуться на прежнюю дистанцию. Рассматривал Топилина с ухмылкой, подробно. Будто в первый раз видел. И Топилин рассматривал — разбитую губу Антона, кровь. И чувствовал себя исключительно.

— Ни хрена ты не понял, как я посмотрю, — сказал Антон и сплюнул в сторонку длинную розовую слюну. — Опоганил мне всё. Баб тебе в Любореченске мало?

Топилин успел поднырнуть под удар, но неудачно: Антон зацепил его по затылку. Топилин ткнул в ответ левым кулаком в грудь, запустил следом правый в голову. Мимо. И, уже распаляясь, злясь на себя за промахи, выбрал необходимые полшага, запустил двойку и левый боковой. Два угодили в лоб, один в висок. Антон пошатнулся, но не упал. Башка — как кувалда. Отступил к «Газели», налетел плечом на зеркало. Получив нижний в челюсть, Антон закрылся предплечьями и ушел влево.

Надо же, никогда б не подумал, что сможет бить Антона. Приятно.

У обоих в машинах припрятана пневматика. Интересно, дойдет ли до перестрелки.

От первого удара Топилин ушел, следующий пропустил. Увесистый правый джеб угодил ему под глаз, между скулой и носом. Мутно стало вокруг и зыбко. Потекла и у него юшка. Вытер тыльной стороной ладони. Ждал, что Антон бросится его добивать, готовился встретить правым прямым — но Антон не торопился.

— Вот я и спрашиваю, тебе что велено было делать? — говорил он, шумно переводя дыхание. — Велено было уладить по-людски. Так? А ты? Ты что, гнида, учудил? Я тебя спрашиваю! Вы простите, Анна Николаевна, — бросил Антон в сторону, не отрывая взгляда от Топилина. — У нас тут разговор. Скоро уже закончим.

Анна стояла у дома напротив — ровно, неподвижно. Губы дрожали. Губы наконец-то дрожали.

Антон поднялся с проезжей части на тротуар: там почище, подошвы не так скользят по грязи. Топилин последовал за ним. Встали удачно: за спиной у Антона стена. Нужно бить.

— Честно сказать, я так и знал, что ты тварь неблагодарная. Все эти годы. Так и знал. Весь такой правильный. И вроде бы свой. Но как будто в маске. Постоянно. Чувствовал тебя, гниду.

На этот раз Антон раскатал его как хотел. Удары сыпались со всех сторон, почти все достигли цели. Особенно удачно въехал в левый глаз. Ощущение такое, будто в глазницу вдавили что-то огромное, намного больше глаза. Яблоко антоновка — с колючим черешком и листьями.

Из последних сил потыкав друг другу в бока, разошлись на несколько шагов.

Топилин потряс головой, будто пытаясь исторгнуть из нее залетный фрукт.

Зрителей повысыпало в каждом окне.

Решающий удар пришелся Топилину по печени. «Печеночной котлеткой подавился», — сказал бы Иваныч укоризненно. Под кулаком Антона печень его съежилась, и Топилина сложило пополам.

Антон добавил упавшему Топилину носком по ребрам.

— С удовольствием раздавил бы гниду. Только ради вас, Анна Николаевна, не стану.

Шаги. Голоса зрителей.

Топилин перекатился на бок, обвел уцелевшим глазом переулок. Анны нигде не было. Вдруг услышал, как она прошла совсем рядом.

Нужно сказать ей… Что? Что сказать? Вылетело…

Приподнялся на локте. Анна поднималась на крыльцо. Опрокинулся, сплевывая налипшую грязь, на спину.

— Хозяин, а вещи куда?

— Куда, куда! Назад тащите! — крикнул Антон.

Зашелестели купюры.

— На, держи. Выгружай назад. Сами разберутся.

Топилин оторвал голову от холодного и мокрого — но тут же улегся обратно: все плыло, оглушительно схлопывалось.

— Башкой вертит. Ниче вроде. Целый.

— Это который? Тот самый?

— Ну.

— Так кто из них-то?

— А кто их поймет.

— Да этот же, этот.

Худощавая испитая баба крикнула выглядывавшей этажом выше Софочке:

— Слышь, подруга, так который из них-то?

— Вроде тот, что прилег, — ответила Софочка. — А там кто их знает. Может, оттого и повздорили. Тесно обоим-то.

Раздался многоголосый хохот.

— Вот так Анюта!

— Хваткая вдовушка!

— А ну закрыли рты, твари! — гаркнул Антон, и на переулок обрушилась тишина.

Она продержалась недолго. Вновь послышались осторожные смешки, кое-кто огрызнулся.

— Я кому сказал пасти закрыть! — взорвался Антон. — Кто тут самый болтливый? Ты, что ли? Ты? Кому тут язык в жопу затолкать? Спускайся сюда. Или мне подняться? Ты, овца, слышишь меня?

Поворачиваясь из стороны в сторону, он обращался то к одному, то к другому окну. В паузах Топилин слышал, как чавкают его подошвы.

— Сюда иди, если сказать хочешь! Бегом! Или я сам к тебе поднимусь! Что ты вякаешь? Мне подняться? Ты! Слышь ты, задохлик, что ты там лыбишься? Иди сюда. Спускайся, я сказал! Слышишь меня? Сюда иди. Или засунься поглубже, чтобы я тебя не видел! Каждого, — рычал Антон, — каждого, мрази, кто хоть словом эту женщину обидит, каждого дерьмо свое жрать заставлю. Досыта! Досыта наедитесь!

Окна опустели.

— С тобой позже договорим, — бросил Антон Топилину, проходя мимо.

И уехал, раскатисто газанув на прощание.

Топилин сел, посидел, дожидаясь, пока перестанет уползать тротуар. До конца так и не дождался, но приноровился, встал.

— Проиграл, — сообщил сам себе Топилин и неверным шагом двинулся к машине.

По дороге прихватил пластиковый мешок.

Нужно было поторапливаться. Из яблока в правом глазу вылупился еж. Ежик дремал, свернувшись в клубок, но в любой момент мог проснуться, распрямить залежавшееся тельце.

— Ну как-то так, — подытожил Топилин, забравшись на сиденье. — Глупо, конечно. И рожа разбита.

Под фиолетовым холмиком глаза вовсю орудовал проснувшийся еж, обустраивался в новеньком жилище. Тесновато, но если постараться: поднажать спинкой, поскрести лапками — можно устроиться чуть просторней… Главное, сообразил Топилин, не переводить здоровый глаз с одного предмета на другой слишком резко. Еж тогда пугается, топорщит иголки.

По дороге Топилин заглянул в «Просто аптеку». Простоаптекарше в том виде, в котором он перед ней предстал, Топилин не понравился. В ответ на его просьбу посоветовать что-нибудь для несчастного глазика она брезгливо послала его в поликлинику. И эта брезгует. Впрочем, как иначе? Брезгливость — норма жизни. Все брезгуют всеми. Любой посторонний вызывает брезгливость неодолимую, всепроникающую. Брезгливость пронизывает здесь всё — как магнитное поле. Брезгуют улыбаться, заговаривать, встречаться взглядом. Иметь что-то общее, одно на всех, — брезгуют больше всего. Смотришь на них: как брезгливо терпят они соседство себе подобных, как страдают от чужого суждения, брезгуя обосновать свое, как воспитывают собственных детей, как едут в набитых маршрутках, от попранной брезгливости зверея, как заходят в лифт, как сидят за соседними столиками в ресторанах, как водят машины, как они молчат, как спрашивают дорогу, как покупают, как продают, как требуют долива после отстоя пены, — и брезгуешь принимать их всерьез.