Бей или беги

Он протянул ей биту, обмотанную колючей проволокой, и спросил: что она выберет.

Быть жертвой или охотником? Убить или позволить убить себя?

Я выбираю второе, — мысленно ответила Томасин. Она слишком устала. У нее не осталось сил на борьбу. Она нежилась в постели из мха, глядя на верхушки деревьев, качающиеся от ветра, как водоросли под водой.

Мох был теплым, даже жарким. Она слышала какие-то голоса, ничуть не похожие на отцовский. Встревоженные, злые, растерянные. Мужчина кричал на какую-то женщину, а она оправдывалась, часто тараторя заплетающиеся, сливающиеся в одно слова. Потом все исчезло.

Томасин заворочалась, радуясь, что чужаки больше не вторгаются в ее забытье, наполненное солнечным светом и запахами леса. Она подложила руки под голову и ощутила, как боль обожгла запястья. Они были туго стянуты, словно на нее нацепили наручники.

Разлепив веки, она поняла, что на ее запястьях бинты, а сама она лежит не на мху, а на мягкой постели. На ее бедре покоилась чья-то тяжелая рука, а чужое дыхание щекотало загривок и заставляло трепетать мелкие волоски у шеи. Сбивчивое дыхание, не достаточно ритмичное для спящего человека.

Томасин дернулась, и тогда ладонь скользнула выше и сильнее надавила на ее живот, удерживая на месте.

— Лежи, — услышала она рядом голос Малкольм, — тебе нужен отдых.

Томасин крепко зажмурилась. Реальность обрушилась на нее со всей своей тяжестью. Она поняла, где находится, и ей совсем не хотелось здесь быть. Снова в тюрьме. Снова в плену.

Рука исчезла с ее тела, и она оказалась лишена чужого тепла. Кровать прогнулась от движения мужчины — судя по шороху постельного белья и одежды, он сел на противоположной от нее стороне. Томасин почти физически ощутила его взгляд, прожигающий ей спину.

— Зачем ты это сделала? — в вопросе не было злости или осуждения, лишь печаль.

— Я хочу на свободу, — призналась она, и голос после сна звучал слабо, совсем тихо и едва различимо, — пожалуйста, отпусти меня.

— Хорошо.

Томасин изумленно распахнула глаза, уставившись в полумрак перед собой. Нет, она не верила. Ей показалось. Она кое-как придала и себе сидячее положение, ощутив ломоту в теле и боль в забинтованных запястьях.

— Хорошо? — переспросила она, — ты меня отпустишь?

— Да.

— А Зака? А моих людей? — с сомнением уточнила Томасин. Ей было трудно соображать, но мысль, что она проходит очередную проверку была кристально-ясной среди невнятного марева остальных, перепутанных и туманных.

— Ох, опять, — вздохнул Малкольм, — если захотят. Но они не хотят. Тебе придется это принять.

— Они…

— Твой приятель сам доложил, что ты подбивала его на побег, ясно тебе? — выплюнул мужчина. Томасин осмелилась поймать его взгляд, но не поняла вложенного в него выражения. Она уже ничего не понимала.

— Ты врешь, — вырвалось у нее, — этого не может быть…

— Думай, что хочешь, — глухо откликнулся Малкольм и разорвал зрительный контакт. Он поднялся с кровати и прошелся по комнате, дерганным движением взлохматив волосы. Остановившись, он снова посмотрел на нее.

— Я уеду на пару дней, — сказал он, — не знаю, есть ли смысл тебя просить, но все-таки попробую: не пори горячку, не пытайся сбежать. Тебе нужно прийти в себя, ты потеряла много крови. Поговорим, когда я вернусь. Если ты не изменишь своего решения, то я сам отвезу тебя в лес и отпущу на все четыре стороны. Этого же ты хочешь?

Томасин зацепилась глазами за шрам, пересекающий его лицо, поблекший со временем, но такой знакомый и почти родной. На мгновение ей показалось, что не было этого всего — Капернаума, трех минувших лет, «Волчьей гонки», и их окружает не мрачная комната в уродливом особняке, а привычная комната в бывшей тюрьме. И они спорят из-за какой-то ерунды, как временами бывало, чтобы спустя какое-то время посмеяться вместе над тем, что они даже не помнят причины конфликта. Она силилась, но не могла вспомнить и сейчас.

Нет, — сказала она себе — не обманывайся. Очень много времени назад, когда она только попала в Цитадель, Малкольм уже предлагал ей уйти по доброй воле. Она захотела остаться. И… как он там сказал? Только глупцы не учатся на своих ошибках?

— Я не изменю своего решения, — твердо сказала Томасин.

Конечно, она сомневалась. Отсыревшие, местами рассыпающиеся в руках, провонявшие плесенью книжки в школьной библиотеке изобиловали героями, мечущимися между чувством и долгом. Впрочем, это подходило к Томасин лишь отчасти. Одинокая жизнь в лесу едва ли являлась ее долгом, скорее выживание. А ей страшно было оставаться рядом с человеком, которого бросало из стороны в сторону — от откровенного садизма и насилия до заботы и теплоты. Она по-прежнему не знала причины, по которой он когда-то убил тех несчастных и угодил за решетку. Словам Дайаны, пусть и сказанным от души, верить было чистым самоубийством.

Чувства во внутреннем споре Томасин играли не последнюю роль. Она вспомнила, каким печальным был Малкольм в их последний ужин, как его оскорбило ее требование получить плату за свою… не любовь, но крупицы симпатии. Каким был несколько часов, уходя в глубокой уверенности, что она опять выберет не его. Возможно, так все и обстояло с его точки зрения: тогда, на «волчьей гонке», она предпочла другого, а не того, кто сложил мир к ее ногам. За минувшие годы Томасин часто размышляла о ситуации, выискивая не оправдание, а хоть какую-то логику в его заманчивом предложении убить Зака самостоятельно. Она ничего не смыслила в его политических играх и могла что-то упустить, что-то очень важное.

Она ворочалась без сна, созерцая причудливые тени от балдахина, словно танцующие на потолке от легкого сквозняка. В этом доме всегда было холодно, ведь строился он с расчетом на центральное отопление, канувшее в Лету вместе с прежним миром. Но на улице будет куда холоднее, когда она обретет желанную свободу.

Через какое-то время пришла Дайана, чтобы проверить бинты и самочувствие узницы. Томасин думала, что женщина станет уговаривать ее остаться, но она просто устроилась на другом конце постели с очередным глянцевым журналом. Свеча на прикроватной тумбочке горела совсем тускло, и Дайана все время щурилась, вчитываясь в небольшие островки текста среди томных моделей в шикарных платьях. Томасин задумалась, не выискивает ли во всей этой древней макулатуре Дайана свои фотографии. Молодой, сияющей себя, получившей билет в роскошный мир, стоивший ей такую огромную цену.

— Тебе почитать вслух? — полюбопытствовала женщина, поймав взгляд Томасин, — раз не спишь.

— Я и сама умею, — насупилась девушка. Она перестала прикидываться спящей, почувствовав в себе острую жажду поговорить. Хоть о чем-то, чтобы заглушить беспокойные мысли в голове.

— И сама умею, — передразнила Дайана, закатив глаза, — посмотрите на нее! Умеет читать, знает всякие умные словечки, выглядит, как настоящая леди! Элиза Дулиттл проделала большой путь и заслуживает похвалы.

— Ну хватит, — осадила Томасин, окончательно сконфузившаяся от острот собеседницы. Она поймала себя на том, что вовсе перестала испытывать неприязнь к этой женщине, но пока не понимала, в чем тут дело: она растрогалась ее предысторией или просто привыкла к своей колкой на язык наставнице. Дайана проделала большую работу, придавая лоск маленькой дикарке. Увы, это не принесло ей счастья, а от сведений о столовом этикете и истории высокой моды не было никакой практической пользы. Не будет, когда она станет свободной.