Без гнева и пристрастия

– Один известный режиссер говаривал: «Если тебя, голого, жена за пятку стаскивает с голой же бабы, не поддавайся панике и смело утверждай, что залез ты на нее не для этого». – Генерал переждал неуверенный смешок и продолжал: – Байка в качестве эпиграфа. Уважаемый председатель нашего собрания предложил нам ответить на два трагических вопроса: кто, мол, виноват и что, как говорится, делать. На первый вопрос напрашивается элементарный ответ: тот, кто посещает педерастические бордели. Столь же прост ответ и на второй вопрос: не посещать по возможности педерастические бордели.

Дамы враз загалдели, из кучки интеллигентов прозвучал возглас: «Да как вы смеете!», «новые» ловили кайф, интеллектуалы зааплодировали. Постепенно все утихли, желая слушать дальше.

– Теперь с Сусанной Эрнестовной разберемся. В вашей реплике, мадам, по сути дела, не один, а два вопроса, к которым не приложим принцип альтернативности. На первый вопрос, считаю, я уже ответил. Приступим ко второму вопросу. Любовные похождения нашего вождя не были поводом, они стали последней каплей, переполнившей чашу нашего с Иваном Гордеевым терпения. Еще при зарождении движения нас сильно беспокоила лоскутность нашего движения. Взгляните на наш зал со стороны. Лоскутья, братцы, лоскутья! Здесь уважаемые мной ветераны, здесь любимые мной деятельные дамы, там приводящие меня в трепет и священный восторг представители нарождающейся буржуазии, на задах – вгоняющее меня в страх племя интеллектуалов. – Голос генерала крепчал. – Мы с Иваном надеялись, что со временем, выработав общую принципиально новую и объединяющую программу, движение обретет единство и цельность, а оттого и необходимую для нашей работы мощь. Умеет же русская баба сшить из лоскутов прочное и красивое одеяло. Но, к сожалению, оказалось, что руководству движения далеко до русской бабы. Надо честно признаться – одеяло не сшито. Да и положа руку на сердце – шить-то мы не умеем. Так и не сложились в программу звонкие слова «патриотизм», «державность», «возрождение национального достоинства». Наоборот, эти высокие слова в нашем употреблении обрели иной смысл. Под патриотизмом подразумевается национал-шовинизм, под державностью – имперский гегемонизм, под возрождением национального достоинства – воспевание национальной исключительности, укрывающее комплекс неполноценности и раздувшееся не по делу уязвленное самолюбие. Я не говорю сейчас обо всех участниках нашего движения, потому что это было бы несправедливо. – Насонов помолчал. – Я говорю о тех, кто в косной своей ностальгии по ушедшим временам видит в нашем движении возможность возродить большевистские порядки под новыми современными лозунгами. Именно их взгляды с благословения и при самой активной поддержке господина Маркова стали определяющими в нашей стратегии и тактике. Мы пытались бороться, но все наши попытки кончались неудачей: большинство совета составляют, извините уж, люди старшего поколения, те, о ком я говорил. К глубочайшему сожалению, приходится констатировать, что пропасть между нами не только мировоззренческая. Между нами – пропасть непонимания двух поколений. – Алексей Юрьевич замолк на мгновение, встретился взглядом с Гордеевым, спросил: – Иван, ты хочешь что-нибудь добавить?

Гордеев, не поднимаясь с кресла, буднично, будто бы в обычном разговоре, но так, чтобы слышал весь зал, ответил:

– Ни убавить, ни прибавить, Леша. Ну а теперь коду!

– Я, Алексей Насонов, от своего имени и от имени Ивана Гордеева сообщаю высокому собранию о нашем решении выйти из движения окончательно и бесповоротно. Не считая возможным в нынешнем нашем статусе участвовать в прениях, мы покидаем вас.

Насонов спрыгнул со сцены, похлопал по плечу вставшего с кресла Гордеева, и они пошли по узкому проходу сквозь ряды кресел, сквозь взгляды собравшихся к выходу.

В занюханном фойе их остановил суровый мужичок с цепкими серьезными глазами – начальник службы безопасности:

– Леша, Иван, на улице – журналисты!

– Вот те хвост, – озадачился генерал. – А я, Красная Шапочка, к бабушке собралась!

– Худо, Слава, – огорчился Гордеев. – Откуда утечка?

– Я, думаю, сам устроил, – запечалился начальник службы безопасности, – чтобы меня окончательно повалить. Он на совете меня уже обвинил в преступной халатности. Я, видите ли, не обеспечил его безопасность и не сумел изолировать его от прессы. А какая в бардаке может быть опасность, кроме СПИДа и сифона?

– Кто о чем, а вшивый о бане. – Алексей по-барски взмахом руки растрепал короткие волосенки начальника и утешил: – Наплевать и забыть, дружочек мой Слава. Ты с нами, а с нами – не пропадешь.

– С вами-то я точно не пропаду, – не без юмора согласился Слава. – А вы со мной?

– А если через черный ход? – предложил Гордеев.

– Представители средств массовой информации уже задали себе тот же вопрос? Обложили, со всех сторон обложили, – сообщил Слава. Но генерал есть генерал: мгновенно просчитал варианты.

– Единственная возможность для нас смыться – дождаться, когда стая накинется на вождя, и тогда – огородами, огородами…

– А сейчас что делать? – поинтересовался Иван.

– И ты туда же! – хмыкнул генерал. – Что делать! Тоже мне Чернышевский в обнимку с председателем! В шахматы играть! – И решительно направился к огромной доске с гигантскими фигурами, на ходу строго спрашивая у Славы: – Это какая по счету у нас с тобой партия будет?

Слава вынул из нагрудного кармана записную книжку, полистал и ответственно доложил:

– Двести семьдесят четвертая. Двенадцать партий закончились вничью, сто сорок одну выиграл я, сто двадцать одну – ты. Я сегодня играю белыми.

Иван молчаливо понаблюдал за дебютом, потом сморщился, как от кислого, и огорченно заявил:

– Как красиво мы с тобой, Леша, покинули зал и как некрасиво застопорились у его дверей.

– Красиво, некрасиво… – бормотал Леша, держа на весу полуметрового коня и соображая, куда его поставить. – Главное – дело сделано!

И, как бы в подтверждение правоты своих слов, уверенно, со стуком поставил коня.

– Ну если так, – двинулся Иван к дверям зала, – пойду послушаю, что у них там творится.

А творилось вот что: разоблачали и клеймили отступников. Разоблачали и клеймили истово, остро, принципиально. Благо за глаза: отступников-то в зале не было. Когда Иван по-школьному заглянул в щель, с трибуны горестно восклицал пузатый ответственный дядя:

– И чего им не хватало? Молодые, энергичные. Им доверили ответственные места в нашем руководстве, они могли бы плодотворно трудиться на благо нашей родины. Мы им доверяли, мы ими гордились! Как же: один – герой афганской войны, другой – из самых молодых профессоров нашей страны. Они были нашей надеждой на будущее, и вот те на! А все нынешняя жизнь, с ее культом доллара. В такой жизни-то желания разгораются, запросы вырастают непомерно, вот они и захотели властвовать над нами. Они – перерожденцы, и их перерождение – еще одно подтверждение полного развала моральных устоев, к которому нас сознательно ведут сегодняшние правители.

– Сто сорок вторая, – удовлетворенно констатировал счет своих побед Слава, попутно занося цифру в записную книжку. А генерал Леша, делая вид, что поражение – всего лишь следствие его занятости судьбой движения «Патриот», деловито спросил у Ивана:

– Ну и что там?

– Жизнь в борьбе! – ликующе сообщил Иван.

Генерал энергично подошел к двери, через голову Ивана заглянул в щель и попал на самое интересное.

Со стороны интеллектуалов донесся знакомый звонкий голос, вежливо попросивший:

– Будьте добры, предоставьте мне пару минут.

Председатель, обалдевший от шаманских завываний обличителей, слово вежливому молодому человеку дал, радостно возгласив:

– Слово представителю молодого поколения. Нашей, так сказать, смене!

Элегантный молодой человек с меловой бумажной трубкой в руках, следуя примеру молодого генерала, вспорхнул на сцену и остановился у трибуны, словно примериваясь к ней.

– На кафедру, на кафедру, молодой человек! Евсеев, кажется? – взбодрил его председатель, полагая, что тот заробел.

– Евсеев, – подтвердил молодой человек и вдруг заупрямился. – Зачем мне на кафедру? Я говорить не собираюсь.

– Но вы же просили пару минут на несколько слов! – возмутился председатель.

– Просил, – согласно кивнул Евсеев. – Но эти слова я не скажу, а покажу.

И, развернув свой рулончик, оказавшийся самодельным плакатом, ловко и быстро пришпилил его к трибуне двумя кнопками. Плакат старославянской вязью, весело раскрашенный разноцветными фломастерами, бесшабашно оповещал всех: «Какой он патриот, если он пидар!»