«Без меня баталии не давать»

— Ну улыбку эту, разумеется, я сделал специально, дабы студенты не расстраивались.

— Расскажите, как вы бальзамировали его, профессор?

— Зачем вам это, господин Михайлов?

— Мне надо знать, господин профессор. Пожалуйста.

И Рюйш стал подробно объяснять секреты бальзамирования, впрочем ничего не скрывая от господина Михайлова, в котором вдруг почувствовал родственную душу. Но едва кончил рассказ, как «родственная душа» вдруг попросила:

— Позвольте, я сниму верхнее стекло?

— Зачем, господин Михайлов? — удивился Рюйш, которого ещё ни один студент не осмеливался просить об этом, мягко выражаясь, кощунстве. Да и сам он в мыслях не допускал открывать этот маленький саркофаг.

— Я хочу потрогать его. Вы не бойтесь, я не причиню ему вреда. Мне только надо убедиться, что это не кукла.

— Господин Михайлов, неужели вы думаете, что я позволю себе...

— Что вы, что вы, профессор, я знаю, что дитя настоящее. Но всё ж очень прошу, снимите стекло, оно отблёскивает и мешает подробно рассмотреть это чудо.

Рюйш, пожав плечами, сам снял стекло.

— Пожалуйста.

Пётр наклонился над ребёнком, потрогал тельце его осторожно пальцами и вдруг, склонившись ещё ниже, поцеловал прямо в губы. Выпрямившись, сказал восторженно:

— Господин Рюйш, вы волшебник!

— Спасибо, — усмехнулся тот, поражённый такой выходкой своего слушателя и одновременно польщённый высокой оценкой профессорского труда.

С трудом удалось Рюйшу увести бомбардира из анатомического кабинета в приёмный, где их терпеливо ждал вылеченный Аргилович.

— Ну что, Гамарджоба, — весело сказал ему Пётр. — Теперь побежишь сам?

— Нет, нет, — возразил Рюйш. — Мы сейчас наложим повязку, пусть он несколько дней полежит в покое. — И, уже уяснив, сколь дотошен его гость, пригласил: — Смотрите, как я это буду делать, господин Михайлов.

Пётр внимательно посмотрел, как перевязывал ногу Рюйш, и, едва тот сделал узел, сказал:

— А теперь я попробую.

И, развязав узел, смотал в клубок бинт и снова, уже сам, сделал перевязку. Кончив, спросил:

— Так?

— Так, господин Михайлов. Если собьётся во сне, утром поправьте.

— Всё сделаю, господин профессор. — Пётр вынул из кармана золотой, положил на стол. — До скорого. Ну, покалеченный, вставай, опирайся на меня.

На следующий день к Рюйшу заехал бургомистр:

— Были у вас русские?

— Были.

— Что там случилось?

— Ничего страшного. Вывих. Поставил на место. Но этот верзила, который привозил пострадавшего, меня весьма удивил.

— Он не вас одного удивляет, профессор.

— Кто он?

— А он как вам представился?

— Господин Михайлов. Любознателен сверх меры, в студенты напросился.

— Возьмите обязательно, господин Рюйш. Дело в том, что этот молодой человек русский царь.

— Царь?! — поразился Рюйш.

— Да, да. Только, пожалуйста, не говорите об этом никому и даже ему самому, если хотите сохранить с ним хорошие отношения. Он здесь инкогнито и ужасно сердится, если его называют величеством. В Саардаме, говорят, даже кого-то избил.

— Он может, — улыбаясь, покачал головой Рюйш. — Этот может, очень страстен. Я буду рад служить ему, господин Витзен.

— Ну и хорошо.

На следующий день после закладки фрегата Пётр написал патриарху Адриану письмо: «Пресвятой отче, мы теперь живём в Нидерландах в городе Амстердаме, живы и здоровы вашими молитвами, исполняя слово Божие, сказанное Адаму, трудимся в поте лица своего, делаем это не из нужды, а для того, чтобы изучить морское дело, чтобы по возвращении оставаться победителями над врагами имени Господня и освободить христиан из-под ига нечестивого, чего я до последнего дыхания своего не перестану желать».

17 Расставить все фигуры

Великий посол Головин, приехав утром на верфь, не застал там Петра.

— Он на лекции у профессора Рюйша, — сообщил Меншиков.

— А где этот профессор?

— Фёдор Алексеевич, бомбардир не велел его там беспокоить.

— Но он мне по делу нужен.

— Он тоже не бездельничает, господин посол, — отвечал сердито Меншиков. — Приезжайте вечером. Он будет обязательно дома.

Вечером Головин приехал уже не один, а с Лефортом. Они застали Петра наверху в его крохотной комнатке, склонившимся под трёхсвечным шандалом над медной доской. Не подымая головы, кивнул вошедшим: «Садитесь там».

— Пётр Алексеевич, — сказал Головин, — чего ты при свечах глаза портишь? Дня мало?

— Мало, Фёдор Алексеевич, истину молвишь. Днём фрегат, а тут вот на досуге решил художеством заняться.

— Каким ещё художеством, герр Питер? — спросил Лефорт, беря со стола какой-то пузырёк.

— Франц, — поднял голову Пётр, — поставь на место, это царская водка.

— Царская водка? — удивился Лефорт. — Я и не знал, что есть такая.

— Поставь, поставь, она, брат, не для питья. Зело ядовита. Это смесь селитряной и соляной кислоты, даже золото растворяет.

— Но зачем она тебе?

— Да вот был днём у художника Шхонебека, посмотрел, как он гравирует. Очень понравилось. Решил сам попробовать. Взял у него медную доску, царскую водку, лак, иглу вот эту и... вроде получается.

— И что же ты изображаешь?

— А вот смотрите.

Лефорт с Головиным обошли стол, встали с двух сторон за спиной Петра, склонились ниже плеч его, всматриваясь в гравюру.

— Она ещё не окончена, но уже кое-что видно, — пояснил Пётр. — Вот видите, это христианин вздымает к небу крест, а ногами попирает мусульманскую луну.

— Это тебе Шхонебек нарисовал? — спросил Лефорт.

— Ты что, Франц, — обиделся Пётр. — Шхонебек, что ли, с неверными воюет?

— Неужто ты?