Без наставника
Шрифт:
— Господин Куддевёрде, у меня все.
— Хорошо, садись. Достаньте тушь и перья. Сегодня мы будем рисовать доменную печь. В чем дело, Шанко?
— А можно нарисовать абстрактную доменную печь, господин Куддевёрде?
— Ну что ж, пожалуйста. Но только как следует. Приступайте. Курафейский, что тебе еще надо?
— Что значит абстрактный, господин Куддевёрде?
— Я же вам сто раз объяснял!
— Но я не понял, господин Куддевёрде!
— Беспредметный. Абстрактный — значит то же, что беспредметный.
— Разве может быть беспредметная доменная печь?
— Нет, не может. Конечно, нет. Балбес! Курафейский, ты великовозрастный балбес! Садись, наконец, за стол
— Как вы считаете, господин Куддевёрде, Пикассо действительно пишет абстрактные картины?
— Пикассо? Да, можно сказать, что он пишет абстрактные картины. Но не всегда — время от времени. Только мы не будем сейчас говорить о Пикассо. Муль?
— А какого вы, собственно, мнения о Пикассо, господин Куддевёрде?
— Это я вам скажу, когда мы будем заниматься Пикассо. Сегодня мы им не занимаемся! Сегодня мы рисуем доменную печь. Ну-ка поживее!
— Мой отец говорит, что картины Пикассо ни на что не похожи!
— Он ненормальный!
— Шизофреник!
— Кривое зеркало!
— Выродившееся искусство.
— Сжечь!
— Кастрировать!
— Тихо, тихо! Если вы сейчас же не замолчите, я приму меры! Так и быть, скажу вам несколько слов о Пикассо, раз он вас так интересует. Но потом мы будем рисовать доменную печь! На следующем уроке вы сдадите мне рисунки. Все как один. Фарвик, ты соберешь работы. Так что сказал твой отец, Муль?
— Он считает, что Пикассо совершенно не умеет рисовать, его картины ни на что не похожи.
— Не похожи? Да, можно сказать и так. Искусствоведы называют это безнатурностью. Утрата чувства симметрии. В конце нашего курса мы еще вернемся к этому вопросу. А может быть, кто-нибудь хочет сделать доклад о Пикассо? Фарвик? Хорошо! Я уже подумываю о том, чтобы поставить тебе четверку, а может быть, и пятерку.
— Когда я должен буду сделать доклад, господин Куддевёрде?
— Ну, скажем, через неделю. Задача нелегкая. Ну да ты справишься! Есть у тебя «Энциклопедия современной живописи»? Хорошо. А то я бы мог одолжить тебе свою. Так, а теперь принимайтесь за доменную печь! Вспомните Дортмунд, Бохум, Ваттеншейд! Кто бывал в этих городах? Девять человек. Хорошо. Кто у вас староста?
— Рулль!
— Хорошо. Рулль, садись сюда, за кафедру. Будешь следить за порядком. Мне придется уйти на несколько минут раньше. Но берегитесь, если я услышу хоть слово! Я приму свои меры. Итак, начинайте!
…вот уж действительно Нуль! Старый хрыч! «Энциклопедия современной живописи»! Предложил бы мне хотя бы Гафтмана. Да у него и у самого нет. Он даже не знает, что это такое. Дальше Гогена и Ван-Гога — ни шагу. В лучшем случае добрался до Марка. Где уж там! Небось дальше Мака не двинулся! Как мои старики. Может быть, все-таки дошел до Марка. А в гостиной у него, конечно, висит «Башня голубых коней»[28]. Чтобы все сразу увидели: он на уровне. Но в спальне — три квадратных метра душеспасительной мазни «Господь мой пастырь». Лоснится от елея. Обераммергау[29]. Духовная олимпиада. Я ему такой доклад отгрохаю, что он ни слова не поймет! Джонни опять устроил отличный спектакль! Надо напомнить ему о вечеринке. Jazz, poetry and painting[30]. Пластинка — восторг. Дэйв Брабек. Джей Джей Джонсон. Бенн. Только где я достану подходящий фильм о Пикассо? Можно будет здорово пошуметь! Джонни, Лорд, Трепло, Бродяга, Пигаль et moi[31]. А Фавн? Нет, тот решает мировые проблемы. Зато парочка кадришек. Рената не придет. Ее увел этот шейх — Пижон. Габи, Лолло, Муха, Пикки, Лейла. Может быть, еще Карин. Да ну ее, эту жизнерадостную кретинку. Но музыка будет играть дольше, чем идет фильм. Ладно. Da capo![32] Это как раз то, что надо. Без конца, без начала. А соберемся у Джонни,
в летнем домике. Вилла, «На холме»! Если мне не удастся раздобыть подходящий фильм, я буду импровизировать углем! Black and White[33]. Должно получиться. Абстрактные нагие тела. В качестве натурщицы — Лолло! Неужели Трепло вчера с ней… Вранье! Мне она врезала, когда я вчера сунулся к ней. Нуль и правда опять смывается. Вот это работяга…— Да заткнитесь вы, — рявкнул Рулль. — Если сюда заглянет шеф, он вкатит нам пять страниц английского, и будем сидеть до вечера.
— Знаете вы этого господина?
Годелунд протянул д-ру Немитцу через стол какую-то фотографию.
— Нет. Кто это? Киноактер?
— Я не знаю. Его фамилия мне ничего не говорит.
— А у кого вы отобрали этот снимок?
— В шестом «Б» на прошлой неделе.
— Это же пресловутый американский тенор, — сказал Нонненрот и передал фотографию дальше. — Джимми — Карузо современных дикарей.
— Ну и физиономия! — заявил Харрах и поднял очки на лоб. — И такой тип — кумир нынешней молодежи.
— Вы верите, что это действительно так? — спросил Годелунд.
— Уважаемый коллега, однажды случайно я оказался во Франкфурте, когда этот халтурщик давал, не знаю, как это назвать, концерт — не скажешь…
— Show, — сказал Кнеч.
— Да, как будто бы теперь это называется именно так. Значит, давал представление. Перед — чтобы не соврать, — перед пятью тысячами юнцов!
— Полузрелых!
— Этого слова, коллега Нонненрот, я из педагогических соображений никогда не употребляю! Но вы, конечно, правы.
— А к концу в зале не осталось ни одного целого стула!
— Я как раз и хотел это рассказать! Вы тоже слышали об этом?
— Это был не Джимми Робинсон, — сказал Виолат. — Тот жил в Федеративной республике только в качестве GI. Наверное, вы слушали кого-то другого.
— Вы удивительно хорошо осведомлены об этом выдающемся артисте, уважаемый коллега!
— У всех этих дергунчиков — золото в коленной чашечке, — изрек Нонненрот.
— Когда вы назвали это имя, я вспомнил другой случай, хотя он произошел несколько лет назад, — сказал Хюбенталь. — Тогда один из этих, пожалуй, психологически правильнее будет сказать «полузеленых», — так вот, один из них написал мелом на стене Бамбергского собора…
— «Моего бога зовут Джимми» — я тоже читал об этом, — сообщил Харрах. — Это даже была девчонка.
— Разве это не кошмар?
— Ужасно. Но симптоматично.
— И это народ поэтов и мыслителей!
— Ничего удивительного, господа, — сказал Матушат, — что дисциплина, производительность труда, нравственный уровень год от года все падает.
— При таких-то образцах!
— Но неужели у нашей молодежи действительно нет других идеалов, кроме этого печально знаменитого тенора и ему подобных? — спросил Хюбенталь и с возмущением оглядел присутствующих.
— Альберт Швейцер! — предположил Годелунд.
— Да, для безмолвных созерцателей. Но где они теперь?
— Разве интересы этих юнцов не сосредоточены целиком на девчонках?
— Ну конечно. Неужели вы думаете, что в нашем шестом «Б» кто-нибудь возводит в идеал Альберта Швейцера? Уве Зеелера — еще пожалуй или, если брать повыше, Вернера фон Брауна…
— Или Бриджит Бардо!
— Господин Нонненрот, господин Нонненрот, — произнес Годелунд.
— Скажите, это правда, что Альберт Швейцер больше уже не немец? — спросил Матушат.
— Швейцер не немец? То есть как?
— Говорят, он принял французское подданство.
— Когда?
— После первой мировой войны.
— Первый раз слышу, — сказал Годелунд. — Моя жена обязательно бы мне рассказала. Она с юных лет занимается Альбертом Швейцером.
— Вам это сообщил какой-нибудь француз? — Хюбенталь никак не мог примириться с новостью.