Без права на покой (сборник рассказов о милиции)

— И как же вы? — растерянно спросил Геннадий. Оля снова положила руку ему на рукав.

— Не обижайтесь, Геночка, но вы еще очень малень­кий. Я люблю его. А вы знаете, что такое, когда женщина любит?! — вдруг почти выкрикнула она.

Геннадий, пораженный такой внезапной страстностью ее речи, во все глаза смотрел на девушку. Потом, с трудом подбирая слова, сказал:

— Но... он совсем не такой, каким хочет казаться.

Оля грустно улыбнулась.

— Милый Геночка! Если бы я могла выбирать... я бы, конечно, выбрала вас. Но я люблю его, слышите, люблю! Запомните, Гена, есть огромная разница: когда женщина принимает чью-то любовь или когда любит сама. Ну, что вы мне еще скажете про Орбелиани? Я и сама догадыва­юсь: он артист, он как будто все время в гриме. В нем есть что-то порочное, бесовское. Он порою мне кажется даже не человеком, а скорее сверхчеловеком. И дурного в нем, верно, больше, чем хорошего.

— Да глупости все это, Оля, театральщина, — вдруг взорвался Геннадий. — Какой там сверхчеловек. Самый заурядный, — он замялся, не зная, как сказать дальше.

Она взглянула строго, отчужденно.

— А вот этого не надо, Гена. Приписывайте ему любые пороки, но только не заурядность. Имейте мужество взглянуть правде в глаза. Вместе со всеми своими пороками, он интереснее всех беспорочных на свете вместе взятых! — глаза девушки блеснули.

Геннадий хотел что-то сказать, но Оля предостерегаю­ще подняла руку.

— Довольно, Гена, больше ничего не говорите. По- моему, мы объяснились. Не знаю, какой будет моя судьба, но я пойду за ним, куда бы он ни повел. — И она ушла, не попрощавшись.

Он стоял еще некоторое время и смотрел, как девушка пересекла улицу, шла, вскинув голову, по другой стороне и, дойдя до дома Орбелиани, не оглянувшись, решительно вошла в подъезд.

Геннадий с остервенением ударил носком ботинка по камешку, и тот, как снаряд, грохнул в железобетонное основание ограды вокруг какого-то здания и с брызгами разлетелся на куски. Потом круто повернулся и пошел в противоположную сторону. Сначала решительно и быстро, но через несколько шагов все медленнее, обернул­ся, постоял, глядя издали на дом Орбелиани. Потом вдруг повернул обратно, намереваясь пересечь улицу там же, где это сделала Оля. Но не пересек, постоял в нерешительно­сти у кромки тротуара, затем подошел к металлической ограде и, махнув рукой, уселся на ее железобетонном основании. Редкие на этой тихой улице прохожие с удивлением глядели на застывшего в странной позе милиционера.

Предательство

Из материалов дела следует, что преступление готовилось обдуманно и тщательно. В этот день преступники еще не собирались осуществлять свой замысел. Но неожиданная для них самих угроза оказаться на скамье подсудимых, пусть по другому делу, заставила их форсировать события, поднять на ноги всю банду.

Из приговора

Войдя в прихожую, Оля с недоумением уставилась на Георгия Георгиевича — совершенно, одетого, в плаще, берете, явно собравшегося куда-то уйти. А тот, улыбаясь, говорил:

— У вас все по-королевски, Оленька, даже опозда­ния. — Он выразительно посмотрел на часы и тут же поправился:— Впрочем, виноват: короли как раз не опаздывали. Помните: точность — вежливость королей. Я думаю: королев тоже.

— Вы уходите? — спросила Оля.

— Не более, чем на полчаса. Срочное дело. Да вы раздевайтесь. Чего же мы тут стоим... Вы меня подождете, Оленька? Надеюсь, в порядке компенсации за трехчасовое опоздание я имею право просить о такой милости?

Непринужденно болтая, он помог Оле снять плащ, повесил его и, проводив в комнату, усадил девушку в кресло.

— Вот вам новый сборник Элюара, полистайте, довольно занятно.

Чуть поколебавшись, весело добавил:

— У меня хорошие новости, Оля. Вернусь — погово­рим.

— Сварить кофе? — спросила девушка.

— Что ж, это мысль, — согласился Орбелиани и, уже взявшись за ручку двери, вдруг обернулся.

— Да, чуть не забыл... Там, в дальней комнате, спит Аркадий Семенович, Вы уж его не беспокойте, Оленька. Говорит, сутки напролет снимал, измучился, где-то ключ от квартиры обронил. А домочадцы, видимо, на дачу подались. Вот он и заявился...

— Зачем же мне его беспокоить? — удивилась Оля. — Вы только возвращайтесь скорее.

— Конечно, конечно. Я, может быть, даже минут за двадцать пять управлюсь. Ну, привет, девочка, я побежал. Не скучай!

Он вышел в прихожую, громко хлопнул дверью. И вдруг, по-кошачьи мягко ступая, нырнул в маленькую комнату, дверь которой выходила в прихожую. Там, приникнув к замочной скважине, он некоторое время прислушивался, затем прямо в плаще повалился на небольшой диванчик. Так он и лежал — неподвижно, закинув руки за голову. На лице застыла жалкая улыбка.

А Геннадий как заведенный все ходил и ходил вдоль ограды — туда-сюда. Сел, крепко сцепив руки на коленях, затем снова вскочил и зашагал с прежней методичностью: туда-сюда, туда-сюда...

Стихи и в самом деле оказались занятными. То короткие и хлесткие, как афоризм, то философски спокойные и отвлеченные, как сама абстрактная истина. Они, правда, мало действовали на сердце, но зато уму задавали работы: Оля увлеклась. Уже начало темнеть, и Оля механическим движением включила торшер. Мягкий свет его падал на страницы книги, создавая какую-то особо подходящую для восприятия поэзии обстановку.

Внезапно за спиной девушки раздался возглас:

— Ба! Какой сюрприз! Оленька?

Она испуганно обернулась. В дверях стоял улыбаю­щийся кинорежиссер Гнедых в халате Георгия Георгиеви­ча, его же домашних тапочках. Заметив удивленный взгляд девушки, он смущенно развел руками.

— Прошу извинить мой вид. Никак не ожидал гостью.

— А вы что же, на правах хозяина здесь? — улыбнулась Оля.

— Что вы, что вы! — замахал руками Гнедых. — Оказался временно бесприютным — и был обласкан Георгием Георгиевичем. Но мы, киношники, народ коче­вой: где переспал, там и дом. Вы разрешите немножко посидеть с вами?

Оля неопределенно пожала плечами, и Аркадий Семенович предпочел принять это за согласие. Он уселся в кресло напротив и закурил сигарету.

— Что почитываем? — весело спросил он, заглядывая снизу на обложку книги. — А-а, Поль Элюар. Знаем, знаем, читывали...

«Золотом звездная ночь пронеслась над Багдадом, не о ней я пою. Лютиком светится месяц над ангельским садом, не о нем я пою». Красиво, а?

— Это не Элюар, — закрывая книгу, поправила Оля. — Это Юлиан Тувим.

— Что вы говорите! — притворно ужаснулся Аркадий Семенович. — Как же это я дал маху! А впрочем, что Мах? Мах — тоже хороший человек. Я про философа, разуме­ется.

Увидев, что Олю передернуло от подобного «каламбу­ра», поспешно перевел разговор.

— Завидую я Георгию Георгиевичу, Оленька. А сам он такой весь, как бы сказать, импозантный, и фортуна к нему всегда лицом, и женщины вниманием не обделяют. Даже удивительно, с таким счастьем — и на свободе... — он громко захохотал.

Оля усмехнулась.

— Узнаю школу Георгия Георгиевича. Тоже завели катехизис — Ильфа и Петрова?

— Ах да, это же оттуда. Жаль... Я бы непрочь присвоить.