Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

В отличие от бедняги-солдата, эти строки догонали меня моментально. Именно их, два раза в месяц с гонорара напиваясь, обожал декламировать поэт-пародист и парторг Кондратий Комиссаров. После декламации произведений великого князя Константина Константиновича опальный коммунист обычно заявлял на все писательское кафе, что не пьют одни корифеи, иудеи и прохиндеи, ронял голову в салат и уже оттуда, из салата, стонал свое коронное: «Фашисты! Россию продали!..». Итак, из уст товарища капитана прозвучала почитай что классика. А потому, когда и громила Афедронов, уже разбинтованный, уже при полном параде, когда и этот перешибатель конечностей заговорил стихами владельца некоего письменного стола, я ничуть не удивился.

— Спи же, товарищ ты наш, одиноко! — взвыл он, загибая мне салазки. Спи же, покойся себе! В этой могилке сырой и глубокой Вечная память тебе!..

Долго я не мог распрямиться, а когда распрямился-таки — замер, как покосившийся флагшток на плацу.

— Каково?! — подмигнул мне веселый костолом. — Это тебе, Финкельтюхин, не твоя «Похериада!» Четко, ясно, по-нашему, по-строевому.

— Автора! Назовите фамилию автора! Умоляю! — прошептал я.

Бесфамильный и А. Ф. Дронов многозначительно переглянулись и разговор странным образом свихнул в другую сторону.

— Вот вы, Тюхин, и до сих пор, поди, думаете, что розовые очки — это так, для обмана зрения? — с мягкой укоризной в голосе сказал товарищ капитан. — Эх вы, Фома неверующий! Ну-ка признайтесь честно — а ведь в очках-то вся рубаха розова не только у папули, который на полу!.. Почитай у каждого, а?..

— Честно? — не в силах оторвать взора от того места, где прежде были его брови, спросил я.

— Как бывший партиец бывшему следователю!

— Если честно — то да! И знаете, друзья мои, стоит мне только надеть их, и тотчас же в памяти всплывают гениальные слова одного гениального Вождя и Генералиссимуса: «Жить стало лучше, жить стало веселее!».

— Как-как? — хором воскликнули мои крестные отцы-командиры?

— Как вы, Тюхин, сказали? — отбрыкнувшись ногой от дуболома Афедронова, переспросил насторожившийся товарищ капитан. — Живенько, живенько, Тюхин! А вы, Афедронов, фиксируйте, не ждите моих напоминаний!.. Так чьи, вы говорите, эти слова?

И тут, посреди площади Пролетарской Диктатуры, у нас произошел джентльменский обмен сугубо ценной информацией. Товарищ капитан Бесфамильный конфиденциально сообщил мне, что столь потрясшие меня стихи сочинил не какой-нибудь говнюк без четвертой пуговицы, а самый что ни на есть великий (князь!) и в то же время самый засекреченный поэт на свете — К. К., он же — Полковник, он же — Кондратий Комиссаров, он же — просто Кака, это когда перебирал лишку.

— Так что, понимать надо! — прошептал мне в самое ухо товарищ Бесфамильный.

— Понимаю, — сказал я. — Очень даже понимаю. Так вот почему… — сказал я и, спохватившись, больно прикусил себе язык, впрочем, как тотчас же выяснилось — совершенно напрасно. Обоих экс-мучителей как ветром сдуло.

— Равняйсь! Сми-ирна!.. — гаркнули громкоговорители. Толпа охнула, шатнулась сначала в одну, потом в другую сторону. Замелькали «демократизаторы». Захлопали нестрашные пукалки пистолетов. Дышать и шевелиться стало совсем невмоготу, но центр площади освободился.

— Везут! Везут! — заволновались в стороне Суворовского.

Тело товарища А. А. Жданова прибыло на скромном ЗИСочке с открытыми бортами. В своем знаменитом полувоенном кителе он лежал почти как живой. Казалось, еще мгновение — и дрогнут его ресницы, распахнутся провидческие глаза, Андрей Андреевич привстанет с одра, простирая руку, и скажет… Но увы, увы! — раздавленная вишенка посреди лба дорогого Соратника и Члена не оставляла никаких сомнений, не говоря уж о надеждах! Мало того — с удивлением обнаружил я некоторые несоответствия. Как то: у этого товарища Жданова, в отличие от канонического, не было усиков. Зато была плешь, а если уж называть вещи своими именами — чуть ли не хрущевская лысина! Да и вообще — облик лежавшего не внушал особого доверия. Чего, к примеру, стоила одна эта воровская татуировочка на веках! «Помилуйте, да он ли это?!» — усомнился я про себя.

— И тем не менее, — раздался знакомый шепоток над моим левым ухом, тем не менее, Тюхин, это именно он. Вождь, Сподвижник, Автор знаменитого, поистине эпохального… м-ме… доклада. Но как вы только что изволили заметить, друг мой: увы, увы! Произошла накладочка, досадный, так сказать, сбой в компьютерной… м-ме… программе. Брачок-с! В предначертанной Теорией Неизбежности час Член Политбюро хоть и воскрес, но, к сожалению, не совсем качественно. С нетерпением ожидался Андрей Андреевич Жданов, а имел место Апрель Апрелевич Джанов. Ничего не поделаешь, Тюхин, и нам не чуждо ничто… м-ме… человеческое!.. Да-да, голубчик! А вы как думали?! Ведь ежели вы приняли нас за… м-ме… ангелов, вы просто не марксист!.. Или все же — марксист, а, Тюхин?..

— Знаете, Ричард Иванович, — совершенно искренне сказал я, — еще немного — и, ей-Богу, — стану! Только теперь уж не так, как раньше. По-настоящему!..

— Тут ведь вот какой кунштюк, солнышко вы мое ненаглядное, — одушевился Ричард Зоркий, — с одной стороны — таки-да: порядочки в наших палестинах, сами видите, странные. Но ведь с другой-то — и у вас там, голубчик, далеко не Германия. И в вашей… м-ме… Черномырдии, незабвенный мой, теория и практика, как… как мой Кузя и финансовая дисциплина! — и тут Ричард Иванович хохотнул и могилкой пахнуло на меня, грешного. Вот и этот А. А., извините за выражение! Казалось бы, — столько дел, воскресай по-хорошему, берись засучив рукава за работенку: тут тебе и борьба с космополитами, и эти ваши… м-ме… нехорошие журнальчики… Как их?

— «Звезда» и «Ленинград».

— Ну, вот видите — как ни крути — опять Ленинград. А звезда-то какая — поди, Давидова?.. Ах, Тюхин-Тюхин, сколько дел, сколько процессов еще впереди!..

Я украдкой глянул на него и, знаете, даже вздрогнул. Очень уж изменился Ричард Иванович Зоркий за годы нашей долгой разлуки: похорошел, окреп, вымолодился, сменил соломенную шляпу на фетровую, а эти черные свои очки — на пенсне, стеклышки которого, как то окно в светелочке моей возлюбленной, были непроницаемо-белые. Исчезла и его анекдотическая луначарско-бабуринская бороденка клинышком. Одни усики от нее и остались квадратиком, как у т. Молотова. Или у т. Кагановича, или, скажем, у гражданина Б., Зловредия Падловича, относительно самочувствия которого здесь как-то подозрительно помалкивали.

Тем временем короткий траурный митинг подошел к концу. Четверо ухватливых молодых людей в габардине сбросили бездыханное тело товарища Джанова на трамвайные пути. Скырготнули динамики. Послышался приглушенный бабий смешок, шиканье, щелчок. И наконец — Голос, такой знакомый, уже почти родной:

— Говорыть Штап!

Воцарилась тишина. У кого-то выпал и звонко запрыгал по булыжникам серебряный доллар.

— Рэхион, слухай мой команду! — как на параде гулко, с отголосками загрохотал Дежурный по Куфне. — Приказываю капытану Бэсхвамыльному зачытать мой новый прыказ!.. Пока усе!.. Конэц… отстань, сатана!.. конэц связи!..

Динамик заверещал, раздался подозрительно знакомый хохоточек. На всю площадь опять щелкнуло.

— Р-равняйсь!.. Сыр-рна! — скомандовала трансляция еще одним до боли не чужим голосом. — Слушай приказ Верховного Главнокомандующего. «Во изменение моего предыдущего Приказа, приказываю: пункт три — на территории вверенного мне Укрепрегиона считать вечную память о Жданове А. А. утратившей силу. Пункт два: признать недействительным его физическое тело, личное дело и творческое наследие. Пункт один: доклад товарища А. А. Жданова заменить докладом товарища Р. И. Зоркого „Клеветническая „Химериада“ В. Тюхина-Эмского как кривое зеркало пост-Пердегласа“. Подпись: ВГСЗУ Мандула — самый старший сержант всех времен и народов»*. Вольна-а!.. Дезинтеграторам приступить к дезинтеграции!