Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

– Дальше! О, дальше, дальше!
– стонал Зеленый Зюзик, устремленные на солнце глаза которого были полны неподдельного восхищения и слез.

Голос Эмского креп:

Мы трудились под рев моторов,

Закалились и сильными стали

Крузенштерны морских просторов

И Титовы космических далей!

– Хорошо!
– не выдерживая, всхлипывал инопланетянин.

А польщенный автор скромно пояснял:

– Тут, конечно же, лучше Гагарины - в последней строчке, но из-за ритма не влезло.

– И все равно - хорошо!
– моргая огромными лемурьими глазищами, шептал Золотоглазый Зачарованный Зюзик.

– Слушай, а в пол-литру ты обратиться можешь?..

Вообщем, долго ли, коротко - но два этих стихолюбивых чудика так сроднились душами, что и жизни уже друг без друга не мыслили. Дошло до того, что даже старшина Сундуков перестал, поигрывая бородавкой, скрежетать зубами, он лишь еще дальше на затылок сдвигал свою хвуражку и удивленно бормотал: "Ну, шу ты будэшь дэлать - упьять назюзюкался! Нэ, рудувуй Мы, нэ выйдэт из тэбя нустуящего сувэтскуго чэлувэка!.."

И вот настала весна. "В Россию!.. В Тютюнор, на стрельбы!.." - заволновалась ракетная бригада.

– И меня берут!
– гордо сообщил однажды Зюзику поэт Тюхин.

– Свидетелем и очевидцем?

– Радистом начальника штаба, - сказал Витюша, и, воткнув вилку хвоста электрического лемура в розетку бытовки, пошел в ленкомнату читать свой любимый "Огонек". Полы он уже больше не драил. Полоса кончилась, поскольку в батарее стряслось новое ЧП и про солдатика забыли, да и первогодком он теперь уже не был.

И вот как-то раз, придя под утро выключать Зюзика из сети, дневальный Эмский застал своего единомышленника в полнейшем душевном расстройстве.

– В Россию, в Тютюнор... А как же я?
– горько вопросил солдатика мохнатый друг.

– Главное - спокойствие!
– сказал перманентный нарушитель воинской дисциплины.
– Ты не дрейфь, я уже все обдумал. Мы поедем вместе!

– Это как это?
– приободрился Зюзик.

– Элементарно. Ты превращаешься в какой-нибудь предмет моего солдатского обихода, ну, к примеру, - в расческу или там в носовой платок...

– В носовой платок?!
– вздернулся лемур.
– Чтоб ты в меня сморкался?!

– Ну, хорошо-хорошо. Не хочешь быть платком, стань моей новой записной книжечкой. Ты будешь лежать у меня в нагрудном кармане гимнастерки, а я буду вынимать тебя время от времени и записывать новые талантливые стихи!..

– Тюхина?

– Ну, разумеется, не Пушкина.

Зюзик задумался. Он подумал-подумал и сказал:

– Слушай, Витюша, у тебя ведь, кажется, нет часов?..

– Ага, - подтвердил солдатик, - мы их с Борькой фрицу толкнули, когда в наряде были, пропади он пропадом, по офицерскому клубу.

– Поди, неудобно без часов-то?

– Спрашиваешь, - хмыкнул рядовой Эмский.
– Радист без часов, что старшина без трусов!

– Ты хотел сказать - без усов?
– мягко поправил Зюзик.

Витюша открыл было рот, но одернуть этого строптивого говнюка с редакторскими наклонностями не успел: Злокачественный Зеленый Зюзик, выпав из его рук, грянулся грудью об коридорный кафель и обернулся великолепными, золотыми, на кожаном ремешке, с красной центральной секундной стрелочкой, часиками!

– Ай да Зюзик, ай да сукин сын!
– обрадовался солдатик.

Фирменные "роллексы" с двумя "л" были удивительно хороши собой. Когда Витюша надел их на руку, раздался мелодичный, похожий на воробьиное чириканье, звук.

В эту ночь рядовой Эмский на чердак не ходил. Счастливо улыбаясь, он лежал на своей казенной койке с открытыми глазами. В душе у Витюши пела скрипка...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А вот, коллега, возможный эпиграф к роману, фабула которого, судя по всему, будет не совсем соответствовать первоначальному замыслу:

"По воронкам и травам родимой земли Мфусиане в строю по четыре шли!.." В. Эмский. Из армейской тетради.

И ведь что характерно, Тюхин! Не далее, как вчера, в курилке, приперев к стенке Ромку Шпырного, я сунул ему под нос его сраную "победу":

– Ты чего мне всучил?! Они же ломанные, во, слышишь?
– не тикают!..

И тут Ромка - ты же знаешь, Тюхин, этого арапа и нахалюгу! тут Ромка Шпырной, водила нашей "коломбины", жутким образом вдруг бледнеет, начинает трястись, потеть, шмыгать носом. Он вытаскивает из кармана целую горсть американских, трехкопеечных штамповок: на, мол, бери хоть все! На что я ему сурово отвечаю:

– Нам, Роман Яковлевич, чужого не надо! Гоните назад наши собственные!..

Шпырной еще больше побледнел, глаза бегают, руки дрожат, будто кур воровал!

– Нету, - говорит, - у меня ваших часиков, Виктор Григорьевич!

– Где же они?
– спрашиваю.

– Н-не знаю... Может, потерял... или украли, то есть в смысле - сперли!

А я ему: вре-ошь!
– и за яблочко. Как - помните?
– того пленного под Кингисеппом.

– Ей Богу, - хрипит, - не вру!.. Я их это... я их только ножичком подковырнул, а они... а они как заматюкаются и... и порх!

– Чего-чего?!

– И - порх, и... улетели!

Вот какую баечку сочинил мне этот клинический клептоман и брехун Шпырной... А тут еще это свечение. Мы поначалу было обрадовались, подумали - солнце всходит, но где же это видано, Тюхин, чтобы солнце всходило сразу с четырех сторон света?..

Багровые, то разгорающиеся, то затухающие сполохи озарили нашу и без того тревожную жизнь, коллега. И чует мое вещее сердце: это еще только "Интродукция", "Рондо каприччиозо", Тюхин, - впереди!..

Глава седьмая Некто в полувоенном и прочие

И протрубил Шутиков. И было утро. И на завтра опять имела место "шрапнель" без подливы, сухари без масла и чай без сахара. После перекура я забрал аккумуляторы с "коломбины" и - раз-два, раз-два, раз-два трусцой побежал в гараж, к Митьке Пойманову, заряжаться. Несмотря на недавний перекусон, в животе подсасывало, ныло в подреберье, каждый шаг тупо отдавался в затылке (давление, давление, милорд! нужно обязательно на обратном пути заглянуть в санчасть, смерить давление!..).