Без вести...

Гадливость не проходила.

«Чертовщина какая-то... — выругался Иннокентий: — Рассиропился точно барышня. Подумаешь — посидел с гадом. Что меня, убудет, что ли?»

Он разделся и лег, долго ворочался с боку на бок, сон не приходил. Теперь противное ощущение появилось во рту, все равно что наглотался какой-то дряни...

Иннокентий, не зажигал света, босиком дошел до умывальника, выполоскал рот, ощупью вернулся в кровать, укрылся с головой одеялом. Но сна по-прежнему не было. Возмущение и брезгливость не только не проходили, а, наоборот, обострялись, становились сильнее. Иннокентий, будто снова явственно услышал сиплый голосок Ивана Ивановича, сопровождаемый сумасшедшим хохотом. Как он сказал? «А ты видел ее, совесть-то? Руками ее щупал?»

Башку ему открутить бы, паразиту! Кого совесть не мучает, разве только таких подлецов, как Милославский и Нечипорчук... У них и верно — ни раскаяний, ни угрызений. Иннокентий передернул плечами, подумал: в русском языке нет слова оскорбительней, чем «бессовестный»...

Вспомнилось, как еще в детстве отец говорил: «Совесть, паря, она хоть и беззуба, а с костями сгложет».

Эти мысли успокоили Иннокентия, он почувствовал себя вроде бы хорошим и справедливым. Даже весело вспомнил, как однажды в Дахау написал на стене краской: «Потерявшему совесть — позор». Здорово тогда полицейские всполошились, целый день стену скребли.

Иннокентий стал засыпать. Вдруг неожиданно что-то, как ножом, резануло по сердцу: кто-то невидимый сурово и требовательно спрашивал его непреклонным отцовским голосом: «Ты пошто выхваляешься? По какому праву? Эка, совестливый выискался: когда шкуру свою спасал, так, небось, о родной земле не вспомнил... Честные-то люди, над которыми беда на чужбине встряхивалась, почти все уже дома. А он, вишь, за чужим океаном посиживает, да еще о какой-то совести треплет языком?

Иннокентий сел на кровати, судорожно сцепил руки. А тот, невидимый, снова ему отцовским голосом: «Сам, однако, последней совести лишился. И нету тебе нашего прощения».

Каргапольцев немного пришел в себя только под утро. Едва он успел одеться, в дверь осторожно постучали.

В комнату вошли небольшого роста мужчина и полная блондинка с редкими, будто мочальными волосами. Мужчина что-то проговорил по-английски.

— Я не понимаю...

— Вы, говорят, русский? Это правда? А я — хозяин отеля... Хожу вот, смотрю, как живется моим дорогим гостям... — по-русски, но едва понятно, проговорил мужчина. — Русский язык в частной школе учил... Хорошо говорю? Четыре года служил в Берлине, встречался там с коллегами из советской комендатуры.

Он повернулся к женщине, она закивала, засмеялась. Затем перевел Каргапольцеву.

— Я ей сказал: русские очень забавный народ. Живут в маленьких домиках из навоза, называются они из-буш-ка. У них солома на крыше.

— Вы это сами видели?

Иннокентий поймал себя на том, что уже всякое неодобрительное слово о советской стране стало оскорблять его.

— Это неправда? — спросил хозяин, уклоняясь от его вопроса. И поспешно добавил:

— Я не хотел обижать вас, не хотел. Мне донесли о вашем примерном поведении. Не сердитесь — я... это... буду протежировать вам... Гуд бай...

Хозяин вновь заулыбался и, пропустив вперед женщину, ушел.

Этот визит показался Иннокентию странным, но он не придал ему значения, не обратил внимания и на обещание хозяина «протежировать».

На работе он разгружал пароход с фруктами. Вдруг на палубе раздался тревожный крик: с трапа упал в воду человек. Одни говорили, что поскользнулся, не выдержал тяжести ящика, другие — что сам бросился... Когда подняли утопленника, Иннокентий с трудом опознал в нем Ивана Ивановича.

Каргапольцев пытался подавить неприязнь к покойнику, вычеркнуть из памяти ту встречу, но очень уж глубоко ранил этот человек его душу... Санитары в белых халатах положили труп на носилки и пошли по бесконечно длинному трапу. Уже через четверть часа все позабыли о случившемся. Будто и не было никогда на свете человека с лицом, похожим на грязную вату.

Каргапольцеву надо было расплачиваться за свои дорожные расходы: за билет на теплоходе, за питание в пути...

В небольшом особняке на Калифорн-стрит, куда зашел Иннокентий, его встретила миловидная девушка и спросила:

— Вы к нам, господин?

— Мне отделение «Толстовского фонда»...

— Это здесь. Посидите, пожалуйста.

Девушка скрылась за невысокой голубой дверью, а Каргапольцев, усевшись в глубокое удобное кресло, от нечего делать стал разглядывать приемную.

Легкий треугольный столик, два кресла, телефонный аппарат, окрашенный в зеленый и красный цвета. Ничего лишнего...

Зато комнату за голубой дверью можно было принять за кабинет гоголевского городничего. Массивный, из черного дуба, стол с клыкастыми львиными мордами по углам, стулья с высокими резными спинками, чернильный прибор с золотым штурвалом на капитанском мостике — все это напоминало о стародавних русских временах.

Навстречу ему поднялась здоровенная старуха — седые пушистые волосы, густые черные брови, розовое лицо, ну прямо актриса под гримом. Да еще глубокий голос и носовое произношение «н»!

Она назвалась графиней Валерией Александровной Райской, выслушала Иннокентия, растолковала ему порядок погашения задолженности по переезду в Штаты.

— Скажите, голубчик, вы не очень спешите? — спросила, когда он поднялся.

— Нет, сегодня суббота.

— Не откажите в любезности ответить на несколько вопросов. Мы так давно разлучены с Россией, что каждую весточку оттуда воспринимаем, как...

Графиня запнулась, не сумев подобрать сравнения.

— Пожалуйста, — ответил Иннокентий, выручая ее из беды, хотя большого желания продолжать беседу у него не было. «Ну вот, с живой графиней довелось встретиться», — пошутил он про себя.

— Вы давно из России?

— Давно.

— Скажите, голубчик, читать вы умеете?

— Немного умею. Перед войной окончил институт.

— Да, да, — закивала графиня. — Ваш отец, наверное, красный комиссар.

— Нет, байкальский охотник.

— Байкал. Это где-то на дальнем севере?

— Скорее на Дальнем Востоке.

— Да, да. А вы графа Толстого читали что-нибудь?

— Даже трех графов Толстых читал. Какой вас интересует?

Старуха не уловила насмешки, продолжала допытываться.

— Графа Льва Николаевича Толстого. А вы еще кого имеете в виду?

— Алексея Константиновича, он, правда, давно жил. Еще Алексея Николаевича.

— Ах, это тот, который продал душу дьяволу и переметнулся к большевикам...

Беседа с графиней начала забавлять Каргапольцева. День не рабочий, торопиться ему было некуда.

— Насчет души Алексея Николаевича, графиня, ничего не могу объяснить. А Льва Николаевича у нас в школе изучают.

— Сочинения графа Толстого в советской школе! Нет, вы напрасно, голубчик, пытаетесь внушить мне... вранье... обман... ложь. Да, да, ложь... скажите, а вы о своих господах что-нибудь знаете?