Бездна

– А откуда она приехала?

– Она была испанкой.

– И вы сказали, что она художница?

– Да, она занималась живописью.

Может, я чем-то выдал себя? Ким проводит рукой по своей пышной гриве, облокачивается на стойку и внимательно смотрит на меня:

– Что с вами?

– Ничего.

– Вы неважно выглядите.

– Это от выпивки. Или от усталости.

– Ладно, я вас оставляю. – Ким отставляет бокал и делает движение, чтобы спуститься с высокого табурета.

Но я хватаю ее за руку и прижимаю к барной стойке. Этот жест приводит Ким в изумление. Я чувствую, как напряглись мускулы на ее руке, и говорю как можно спокойнее:

– Останьтесь, прошу вас. Я слегка переутомился, но это пройдет. Прошу вас.

Она колеблется. Наверное, ей здесь так же одиноко, как мне, потому что в конце концов она уступает и садится.

– Еще коктейль? – предлагает она.

– С удовольствием.

Синдбад отправляется за бутылкой мартини. Жалобная восточная мелодия, пронизанная свистящими звуками систров – так звучит трещотка гремучей змеи, – тихо струится в ночном мраке.

– Ее уже здесь нет?

Ким долго молчит.

– Пожалуй, можно сказать и так, – наконец отвечает она, и я слышу в ее голосе бесконечную усталость.

– Что вы хотите сказать?

– Она умерла.

Я притворяюсь удивленным:

– Вот как?!

– Однажды утром ее нашли на пляже, голую. Нет-нет, не подумайте ничего такого… Ее тело было нетронуто. Она утонула. Просто утонула. Расследование было не очень усердным, этого не понадобилось. Так было спокойнее для всех.

– Почему?

– Потому что это женщина, это иностранка, а местные жители, они… как бы точнее сказать… дикие люди. Да и для нашего курорта такие происшествия – не очень-то хорошая реклама.

– Просто скандальная!

Это вырывается у меня помимо воли. Мое нетерпение переросло в неосторожность. К счастью, она не замечает моей бестактности.

– Вы правы. А вот мне хотелось узнать побольше.

И она обращает ко мне прекрасные зеленые глаза. Пламя факелов позволяет в полной мере оценить их сияние.

– Значит, утонула… А вы ныряли вместе с ней?

Она кивает:

– Да, она обожала подводное плавание. Как только приехала, сразу же занялась им. Нужно сказать, что условия здесь идеальные. И я не понимаю, как это могло случиться. Она была такой… живой! Простите, мне не хотелось бы портить вам настроение, вы и так неважно выглядите. Сама не знаю, зачем я вам все это рассказываю.

– Вы рассказываете потому, что она, по-видимому, была вам небезразлична.

– Идемте со мной, – предлагает Ким после секундной паузы.

Она спрыгивает с табурета, изогнувшись, разглаживает платье, берет лежащий на стойке ключ с брелоком в виде стеклянной кадильницы и направляется к главному зданию. По пути она заговаривает со служащим, который жарит рыбу, благоухающую перцем и шафраном.

– Everything’s OK, Jamal?

– Everything’s OK, Madame.

– Have a good night [208] .

Это уже не меланхоличная молодая женщина, какой она была миг назад, а хозяйка, повелительница мужчин. Я следую в фарватере ее рыжих волос, надеясь не угодить в ситуацию, из которой нельзя выбраться, не потерпев урона. Наконец она останавливается перед дверью с табличкой, где что-то написано по-арабски, и пропускает меня вперед, в темную комнату. Закрывает за нами дверь. Мрак. Жара. Я слышу ее дыхание. Потом вспыхивает свет – мягкий, льющийся из ламп с ажурными латунными колпаками.

208

Все хорошо, Джамал?

Все хорошо, мадам.

Приятного вечера (англ.).

Над письменным столом большое полотно – великолепная картина в голубых тонах. На ней изображена женщина, набросанная широкими, небрежными, но мощными мазками, – обнаженная, лежащая на спине, с запрокинутой головой и разметавшимися волосами; ее расставленные ноги и руки, подсунутые под спину, сильно напряжены, словно женщина пытается вырваться из незримых, опутавших ее нитей. А внизу, под ней, – широкая черная бездна.

– Это ее картина?

– Да.

– Потрясающая живопись, – говорю я.

Но она качает головой:

– Не только живопись… Посмотрите хорошенько.

Я подхожу ближе и теперь различаю, что поверх красок холст покрыт нитями ярко-голубого цвета, они повторяют контуры фигуры и частично покрывают ее. Эта работа, требующая бесконечного терпения, одновременно опровергает и дополняет первичный, неосознанный замысел художника.

– Неужели вышивка?

– Да, – говорит она, – вышивка, сделанная на коленкоре. Нечто вроде живописи иглой…

Справа на картине вышито слово «AZUL». Она видит, что я его заметил.

– По-испански это «синева».

Я сдержанно отзываюсь:

– Великолепная работа. Вы ее купили у этой женщины?

– Она мне ее подарила.

И, видя мой удивленный взгляд (не потому что Пас была скупой, вовсе нет, но потому что я вдруг понял: они были очень близки), Ким рассказывает:

– Время от времени она заходила в отель. Мы с ней болтали. Я несколько раз предлагала ей снять номер, но она предпочитала жить в деревне, в маленьком домике. Собственно, он служил ей мастерской, если не считать уголка, где она спала и готовила еду. У нее ничего не было, у этой девушки…

Ничего не было?! Ким явно не знает, насколько богата была Пас. Особенно в последнее время, после выставки в Лувре. Я еще говорил себе: «Сезар, старина, скоро ты станешь мужчиной на содержании…»

Ким продолжает:

– Иногда и я к ней заходила. В таких случаях она прекращала писать, и мне это было неприятно. И из-за ее работы, и из-за меня самой. Однажды я ей сказала, что мне хотелось бы посмотреть, как она пишет, я буду сидеть тихо и не мешать. Она ничего не ответила, просто закрыла дверь. В домике было еще очень светло, потому что солнце пронизывало насквозь полотнище белого коленкора, который она натянула перед окном, чтобы уберечь глаза. Ткань помогала немного умерить жару. И вот она начала писать – широкими, медленными, красивыми движениями. Голубой цвет как-то естественно ложился на белое полотнище. Один только голубой. Мне так нравилось слушать, как она называет его по-испански: azul.

И она тоже произносит это слово по-испански, неумело, но так старательно, что оно звучит как нечто прекрасное и экзотическое: «ассуль».

У нее возбужденно блестят глаза. Она описывает комнату Пас:

– Десятки банок с красками, кисти, бутылки с какими-то прозрачными составами, растворителями и другими жидкостями, уж не знаю, как они называются, с едким, неистребимым запахом. Она сидела на корточках перед своим холстом. Полная энергии и высшей просветленности. Я много раз приходила и сидела вот так, около нее. Она ничего не говорила. Она была очень красива, я таких еще не встречала. Иногда она раздевалась… – Поняв, что сказала лишнее, Ким осеклась.