«Бежали храбрые грузины». Неприукрашенная история Грузии

Это был очевидный договор о протекторате, очень напоминающий многочисленные договоры британской Ост-Индской компании с индийскими княжествами или голландской Ост-Индской компании с раджами Индонезии. Грузия оставалась независимой во всех внутренних вопросах, отказываясь от самостоятельной внешней политики и обязуясь поставлять России «сипаев» в ее войнах (с Турцией, безусловно, ибо Иран в сферу интересов России не входил). Россия, со своей стороны, обещала защищать Грузию от турок и горцев, гарантируя это, в частности, вводом в страну своего «ограниченного контингента», а также – в случае войны с Турцией и победы – способствовать возврату Грузии земель, отторгнутых турками. Важнейшим отличием Георгиевского договора, резко отличающим его от классических английских и прочих шаблонов, был пункт, согласно которому границы двух стран становились прозрачными, разрешалась взаимная миграция, а грузинские и русские дворяне, духовенство и купечество уравнивались в правах. Фактически это был договор о «двойном гражданстве», то есть то, о чем и мечтать не смели никакие индусы, малайцы, арабы и прочие субъекты интереса Западной Европы. И еще раз: для России данный договор имел значение «отдаленное», в контексте еще не идущей, но неизбежной войны с Турцией. Для Ираклия, напротив, очень и очень сиюминутное: опираясь на Россию, он мог дать по ушам горцам и показать туркам (не султану, а паше из сопредельного Ахалциха, поскольку само по себе «грузинское» направление было не уровнем Стамбула), что отныне шалить становится себе дороже. Паша намек понял и в сентябре 1786 года предложил Ираклию подписать договор о ненападении. Естественно, сепаратный и, естественно же, подразумевающий неучастие Восточной Грузии в любых войнах с Турцией (поскольку его пашалык, как ни крути, самостоятельной единицей не являлся). Выгодно ли это было паше? Да. Он мог спокойно докладывать в Стамбул, что силы противника в надвигающейся войне будут хоть сколько-то минимизированы. Выгодно ли это было Ираклию? Безусловно. Он получал – уже сейчас! – спокойствие на турецкой границе (чего, собственно, и хотел более всего) и мог пользоваться влиянием паши на горцев, чтобы те, не имея помощи от паши, хоть сколько-то угомонились. Фишка, однако, в том, что сам по себе факт ведения переговоров с пашой был грубейшим нарушением важнейшего 4-го артикула Георгиевского трактата, прямо исключающего ведение Грузией внешнеполитической деятельности без консультаций с Санкт-Петербургом и одобрения ими грузинских инициатив.

Нарушение обязательств?

Известие о сепаратных переговорах, ведущихся между Ираклием и пашой, было бы крайне неприятным сюрпризом для российской стороны, держи их грузинский царь в тайне от Петербурга. Он, однако, карты не прятал. Представителям России на Кавказе, взволнованным таким оборотом дел, сообщал, что, дескать, во всем разберется Матушка, а на север слал письма с подробными обоснованиями своих резонов. Резоны же были. В частности, Россия, на тот момент, не могла позволить себе серьезную войну на два фронта (что позже стало основой ее стратегии), а потому, – как явствует из переписки Екатерины Алексеевны с Потемкиным, – сочла аргументы кавказского вассала заслуживающими внимания и претензий предъявлять не стала. Иными словами, «странный мир» на Кавказе устраивал на тот момент всех. В итоге договор был заключен и тут же ратифицирован Стамбулом. Летом 1787 года, когда русско-турецкая война уже началась. После чего паша получил благодарность с занесением, Ираклий избавил страну от такой докуки, как участие в большой войне, а русские обеспечили себе покой там, где воевать было на тот момент нежелательно. Следовательно, утверждения некоторых исследователей о том, что, дескать, «Ираклий подвел Россию», оснований под собой не имеют. Что позже было подтверждено при подписании Ясского мира. Хотя в войне 1787–1791 годов Грузия участия не принимала, оставаясь сторонним наблюдателем, победоносная Россия потребовала от Стамбула «отныне и навеки» отказаться от каких-либо претензий на Восточную Грузию и дать гарантии ненападения на нее впредь. Что и было сделано. Иное дело, что Ираклий, красиво и обоснованно спрыгнув с «турецкой темы», попытался использовать договор с Россией, чтобы получить односторонние преференции. Будучи в идеальных отношениях с иранскими Зендами, он был назначен ими «смотрящим» по Кавказу и курировал «неблагонадежные» (потому что тюркские, при том что Зенды были персоязычны) азербайджанские ханства. Естественно, лелея надежду так или иначе сделать такую ситуацию постоянной, а соседние земли так или иначе подчинить Тбилиси навсегда. В связи с чем, пользуясь замирением с турками и гражданской войной, вспыхнувшей в Иране, начал довольно бойкую внешнюю политику на восточном фронте, вынуждая соседей-ханов признавать себя сувереном напрямую. Ханы, конечно, дрались, но силенок было мало. Тем более что Ираклий активно использовал два русских батальона, присланных в Грузию для защиты от турок и ангажированных ими горцев, причем исключительно в своих целях: во время жестокого нашествия лезгинского Омар-хана, спровоцированного османами, царь, невзирая на удивление русских офицеров, чьей прямой задачей было прогнать лезгин, предпочел оставить страну на разграбление и отсидеться в крепости, но сберечь силы для похода в Азербайджан. Вот такой пируэт Петербург уже никак не устраивал: вмешиваться в иранские дела русские власти не планировали, в связи с чем батальоны получили приказ уйти. Еще раз подчеркну: политика дело грязное, мораль тут не работает и, с точки зрения «only business» Ираклия вполне можно понять. Но совершенно ясно, что с этого момента военная составляющая русскогрузинского пакта перестала работать.

Отказ в помощи?

Политический расклад, однако, менялся. Междоусобица, терзавшая Иран почти 20 лет, наконец завершилась, причем наихудшим для Ираклия, а следовательно, и для Грузии, образом: луры Зенды, с которыми у Ираклия всегда были прекрасные отношения (они были далеки от проблем Кавказа, зато враждовали с северными тюрками, что делало их естественными покровителями Грузии), проиграли тюркам Каджары, опиравшимся на азербайджанские ханства и, соответственно, враждебным грузинам. При этом целью Ага-Магомеда, «сильной руки» Каджаров, было навести порядок во всем Иране, включая вассальные территории, вернув status quo времен Надир-шаха. Это означало, что война неизбежна. А Грузия к войне готова не была совершенно. Так что, начиная с весны, царь буквально бомбит Северную Пальмиру просьбами о помощи. Разумеется, ссылаясь на военные статьи Георгиевского трактата. Петербург молчит, размышляя. Сенат, в целом, настроен благожелательно. Однако общий расклад очень не в пользу Грузии. Параллельно с ее сложностями затрясло и Европу. Казнен Людовик XVI, Англия, Австрия, Пруссия и Испания заключают союз против цареубийц, активно агитируя и Россию. Екатерина – за, она хорошо знает цену мятежа черни. А весной 1794-го загорается еще и Польша: восстание Костюшки, война, третий раздел. Это куда актуальнее Кавказа, тем паче что теперь речь идет уже не о «двух батальонах». Каджары пока что «темная лошадка», но то, что они уничтожили Зендов и объединили Иран, факт, а значит, война потребует мобилизации всех сил Империи. То есть помощь Грузии означает отказ от активности в подхватившей вирус бунта Европе. А пока на Неве думу думают, Ага-Магомед прощупывает позицию России: на всякий случай не пересекая границ Грузии, он понемногу откусывает от нее земли, присоединенные Ираклием в период иранской Смуты. При этом ничем не рискуя: защита «новых приобретений» Ираклия, формально остающихся вассалами Ирана, под статьи Георгиевского трактата не подпадает ни с какой стороны.

Летом 1795-го Ага-Магомед выступает в очередной поход на Карабах. Ираклий в очередной раз просит о помощи: дескать, на сей раз нас атакуют обязательно. Но он столько раз уже кричал «Волки!», что Петербург предпочитает выждать. На что, видимо, и рассчитывал шах, на сей раз, не блефуя, неожиданно развернувший войска из-под Шуши на Тбилиси. А сил у Грузии, как выясняется, нет вовсе. На то имеются вполне серьезные причины, не столько военного, сколько политического характера, о которых нам еще придется говорить, однако удивляет то, что Ираклий, предполагавший нападение персов еще за 2,5 года до того, не принял никаких мер для (хотя бы) подготовки города к обороне. Да, битва при Крцаниси была трагична. Но не следует забывать, что старого царя, по факту, просто сдали: он сумел собрать всего лишь 5000 воинов, а в шесть раз большее войско царевичей и князей во время битвы стояло, выжидая, чем все кончится. Судя по всему, старик всем безмерно надоел. К слову, и уничтожение Тбилиси лежит на совести не столько шаха, сколько его союзников, азербайджанских ханов, вымещавших на грузинской столице злобу за прошлые обиды.

Впрочем, это уже не суть важно. Важно другое: как только российским властям становится известно, что Ага-Магомед все-таки решился, волокита заканчивается. О падении Тбилиси в Петербурге узнали примерно к концу сентября, а уже ранней весной следующего, 1796 года, в поход против Персии выступает хорошо подготовленная российская армия. Поскольку достаточных сил у России на Кавказе в тот момент не было, а уровень развития транспорта и связи очень отличался от нынешнего, следует признать: 2-й Персидский был подготовлен в рекордные сроки. Учитывая, что Иран Россию на тот момент все еще не интересовал, вопрос о подчинении азербайджанских ханств на повестке дня не стоял, имеющиеся разногласия по таможенным пошлинам вполне можно было решить в рабочем порядке, остается только гадать: что заставило Екатерину, заморозив серьезные европейские проекты, перебросить максимум сил на второстепенное направление. Ответить на этот вопрос тем более сложно, что версию об осознании Россией морального долга перед христианами Кавказа рассматривать не стоит по определению, как чересчур политизированную. Но, как бы то ни было, войска Зубова и Римского-Корсакова, как известно, вытеснили Каджаров с Южного Кавказа, отбросили их от границ Грузии, заняли ряд ключевых пунктов и уже готовились к наступлению в глубь Ирана. Однако в декабре 1796 года поход был свернут, армия ушла в Россию. Мнение грузинского официоза на сей счет однозначно: это отступление толкуется как «очередное предательство», более того, трусость: «В 1796 г. русские батальоны вернулись в Грузию (…). Хотя, как только посыпались очередные угрозы Ага Магомет-хана, русские тут же покинули Грузию. Торжество Ага Магомет-хана от возвращения русских войск было неизреченное». С данной версией, однако, трудно согласиться. Возможно, Ага-Магомед кому-то и угрожал, но – издалека, аж из Тегерана, куда поспешил отступить при появлении на Кавказе армии Зубова. Все проще: в начале ноября скончалась Императрица, а ее наследник Павел, имея совсем иные политические приоритеты, к азиатским инициативам матери относился более чем прохладно. Ему тем более еще власть необходимо было укреплять, вытеснять из политики мамины кадры, а Зубов как раз из их числа (даже более чем) и оставлять его во главе армии, создавая реноме «великого полководца», новому Императору было никак не с руки. Впрочем, даже в такой ситуации кавказские позиции Каджаров (сколь бы ни выпендривался Ага-Магомед) оказались подорваны настолько, что Грузия получила гарантию передышки как минимум на год, если не больше.

Лишение независимости?

Сказать, что нашествие Ага-Магомеда, сравнимое с разорительными нашествиями шаха Аббаса в начале XVII века, отбросило Грузию на две сотни лет назад, значит не сказать ничего. Оно поставило ее на грань не-существования. Если в «аббасовские» времена у страны все же имелся некий «запас прочности», то к концу XVIII века он явно и очевидно иссяк. Инфраструктуры фактически не существовало, экономика рухнула, население не могло платить налоги. В таком раскладе на повестку дня ситуации вновь встал вопрос о политической ориентации: по-прежнему надеяться на Россию или восстановить традиционные связи с Ираном, причем, по логике, «южный вариант», безусловно, выглядел намного предпочтительнее «северного». В самом деле, Россия была далека, не горела энтузиазмом в плане помощи и вообще имела тенденцию решать собственные проблемы без учета интересов Грузии (только так субъективно можно было истолковать спешный уход армии Зубова), а Иран был близко, живо интересовался делами Кавказа и явно был на подъеме. Правда, мешал «человеческий фактор» (Ираклий и Ага-Магомед были личностно несовместимы), но это обстоятельство уже роли не играло: шах в 1797-м стал жертвой заговорщиков, а царь так и не оправился после разгрома Тбилиси, понемногу угасая и становясь чисто номинальной фигурой. Зато Фатх-Али, племянник и наследник Ага-Магомеда, не менее «сильная рука», чем дядя (он был одним из лучших его генералов), в то же время отличался миролюбием, серьезным по восточным меркам гуманизмом и был не чужд симпатий к Грузии.

Безусловно, возвращение Ирана в ранг великой державы было лишь видимостью, реально эпоха Каджаров стала периодом тяжелейшего упадка, но в тот момент этого никто не мог знать, зато успехи Ага-Магомеда были очевидны, а перспективы правления Фатх-Али современники расценивали как радужные. Однако, невзирая на все это, Тбилиси в труднейшем 1797 году подтверждает верность «северной» доктрине. Царь (вернее, царь и его наследник Георгий, в связи с состоянием отца в это время уже фактически его соправитель) ведет активную переписку с СПб. Он просит военной помощи, а главное – денег. Причем немало: миллион рублей серебром. СПб не отказывает, но запрашивает насчет гарантий. Обсуждение этого вопроса растягивается на весь 1797 год. Нынешние грузинские историки неготовность России выделить заем рассматривают как очередное «проявление враждебности», но, думается, это не так. «Лимон» серебром – сумма солидная. Весь бюджет Империи на 1797 год равен примерно 80 миллионам, Грузия очевидный банкрот без каких-либо перспектив раскрутки, а такое чудо природы, как беспроцентные и безвозвратные кредиты «развивающимся странам» политики еще не придумали. Так что улита едет. А пока она едет, отметим: Ираклий уже далеко не тот автократ, каким был еще лет десять назад, а Георгий по характеру далеко не отец; в это время реальную роль возвращает себе дарбази, совещательный орган знати при царе, состоящий из лиц самых разных политических взглядов. Однако ни о каком активном или хотя бы пассивно-открытом противодействии со стороны дарбази новому туру раскрутки «северной» доктрины нам неизвестно. То есть большинство грузинской элиты по-прежнему рассматривает Россию как лучший вариант. Вот в такой обстановке в начале 1798 года умирает переживший себя самого Ираклий. На престол венчается его сын от первого брака Георгий. И практически сразу Петербург «просыпается». Что позволяет сделать вывод: российские власти просто не хотели иметь дело лично с Ираклием, который весь в прошлом.

Тем временем системный кризис в Грузии усугубляется. Денег по-прежнему нет, а собранные с бору по сосенке копейки полностью уходят на реставрацию сожженных персами храмов и дотации Церкви. Это необходимо для излечения социального невроза, но для «земной» жизни это безвозвратные затраты. Однако переговоры с Россией идут все удачнее, начинает поступать финансовая помощь – разумеется, не пресловутый «миллионный» кредит, а куда более скромные суммы, зато безвозвратные, проведенные финансистами Империи по статье «пенсион» (субсидии). А весной 1799-го в Грузию прибывает официальный российский представитель – Коваленский (с 1787 года русская миссия в Тбилиси, предусмотренная Георгиевским трактатом, не функционировала, что, кстати, еще раз подчеркивает позицию России по отношению к сепаратному миру Ираклия с турками). Коваленского сопровождает полк солдат. Формально это охрана, но сам масштаб охраны однозначно показывает соседям типа лезгин и азербайджанских ханов, да и Тегерану, что пользоваться состоянием Грузии не рекомендуется. Именно так это расценивают и в Тбилиси, поскольку командир конвоя, генерал Лазарев, вопреки всяческому протоколу, участвует в банкетах и официозных мероприятиях на тех же правах, что и дипломаты. И это не простая демонстрация: уже 7 ноября 1800 года, получив подкрепление, русские войска при участии местных ополченцев наголову разбили у Какабети войско аварцев, полтора десятилетия безнаказанно терзавших Грузию. Наконец, «около» посла крутится еще и «тихий россиянин» в штатском, граф Мусин-Пушкин, личный представитель Императора, имеющий полномочия вести неофициальные переговоры о конкретных деталях обновленного союза. По итогам консультаций Мусин-Пушкин уведомляет Павла I, что Грузия готова дать любые гарантии, и что это «искреннее желание как самого царя… (так и) всех сословий народа грузинского», и Павел, исходя из этой докладной, дает «добро» на прием грузинского посольства, каковое и прибывает в СПб летом 1799 года. Инструкции Георгия ХП послам однозначны: «Предоставьте им все мое царство и мое владение, как жертву чистосердечную и праведную, и предложите его не только под покровительство (…) императорского престола, но и предоставьте вполне их власти и попечению, чтобы с этих пор царство картлосианов считалось принадлежащим державе Российской с теми правами, которыми пользуются находящиеся в России другие области (…) В соответствии с инструкциями, в первом же пункте проекта документа, поданного послами русскому правительству, указывалось, что царь Георгий XII «усердно желает с потомством своим, духовенством, вельможами и со всем подвластным ему народом однажды навсегда принять подданство Российской империи, обещаясь свято исполнять все то, что исполняют россияне». Текст, конечно, по-тогдашнему вычурный, однако смысл ясен: здесь речь идет уже не о какой-то форме зависимости, не о возобновлении Георгиевского трактата, а о качественно ином соглашении – прошении о включении Восточной Грузии в состав РИ. На правах рядовой губернии. То есть, отметим по ходу, хрестоматийная строка Лермонтова насчет «вручал России свой народ» точна не только художественно, но и документально. Именно «вручал», именно «народ» и именно «России». Остается лишь удивляться тому, что авторы статьи «Правда о Георгиевском трактате» и аналогичных публикаций по непонятным мне причинам «забывают» об этих немаловажных документах. Впрочем, это в порядке отступления. По сути же следует добавить, что единственной «конфидентной» просьбой тяжело больного Георгия было желание, чтобы в полном объеме договор вступил в силу после его смерти, а генерал-губернатором был назначен его наследник Давид с правом передачи поста по наследству и формальным сохранением царского титула.

Просьба была уважена частично. Георгию обещали оставить за ним титул и право царя до конца жизни, а затем утвердить Давида «правителем» губернии, предварительно названной «Царство Грузинское», однако вопрос о титуле был снят с обсуждения (по причинам, которые мы проанализируем позже). В связи с чем Георгию было дано время на изучение российских поправок и подтверждение своего ходатайства или отказ от него. Отказа не последовало. Через пару месяцев в Тбилиси уже почти умирающий (он скончался 28 декабря) царь с наследником и всем двором принес присягу в качестве подданного (!) Российской империи. А 22 декабря 1800 года Павел I подписал манифест о присоединении Грузии к России и признании Давида XII «временным правителем» страны до решения вопроса о его титуле и полномочиях. Такова в общих чертах канва событий, завершившихся тем, что некоторые именуют «коварным и насильственным лишением Грузии независимости».

Уничтожение династии?

Прежде всего: в мире не существует ничего вечного. Ни гор, ни морей, ни государств, ни престолов, ни занимающих их династий. Не говоря о временах давних, уже на моих и моих ровесников глазах пали Соломонова династия в Эфиопии, насчитывавшая, если верить историкам, около 2 тысяч лет, включая легендарные времена, и Иранская империя, ведущая свое начало с XI века до Р.Х. Увы, все бренно. Но для нас в данном случае важны не общие рассуждения, а факты. Факт же заключается в том, что манифест Павла, закрывающий вопрос о статусе Грузии, был документом «общего» характера. Нюансы подразумевались. В частности, неявной, но актуальной оставалась проблема учета местной специфики при интеграции Грузии в Империю, и, как уже говорилось, основная часть «конфидентных» пожеланий Георгия была удовлетворена, вплоть до сохранения поста генерал-губернатора за главой рода Багратиони с правом наследования. Промолчал Петербург только по поводу царского титула, но всем было ясно, что эта просьба уважена не будет, как входящая в противоречие с одной из основных идеологем Империи. В принципе, сама по себе просьба о титуле не представляла собою что-то из ряда вон выходящее; российские власти довольно легко позволяли сохранять традиционные звания как владыкам полуавтономных регионов Империи (например, ханам Букеевской Орды), так и экс-династам небольших государств, автономию утративших полностью (например, Ханы-Нахичеванские). Однако в этих случаях речь шла о народах иноверных. В рамках же православного эгрегора термин «царь», в отличие от сугубо политического термина «император», имел ярко выраженную политико-сакральную нагрузку, отражая роль монарха как «священного лидера» всей православной Ойкумены, наследника кесарей Восточного Рима. В этом смысле царь Грузии мало чем отличался от царя «Великия, Малыя и Белыя», а если и отличался, то в выгодную сторону (учитывая старшинство «священства» и другие, специфически религиозные моменты). Иными словами, в православной Империи не могло быть двух венчанных православных царей, а формальное, без венчания и помазания величание «царь Грузинский» было бы бессмысленной профанацией, дискредитирующей сам титул. Так что само собой подразумевалось, что Давиду XII – в лучшем случае – предстоит довольствоваться титулом «правитель».

Однако этим «категорическим императивом» нюансы не исчерпывались. Тбилисская элита, даже наиболее пророссийски настроенная, неявно надеялась, что (пусть и в статусе «обычной провинции») некоторые элементы автономии все же явочным порядком будут сохранены. Петербург против этого, как следует из манифеста Павла, ничего не имел, поскольку учет местных традиций вполне укладывался в русло российской политики (кайсацкие ханства, калмыцкая орда, башкирские «дороги» и пр.). Вопрос, однако, нуждался в серьезной проработке. XIX век только-только начинался, колониальные империи находились в самом зародыше, и система иерархии управления, впоследствии доведенная до совершенства бриттами, лишь начинала формироваться. Очевидны были только основные условия. Традиции присоединяемых территорий могли учитываться тем более, чем более эффективно их элиты могли обеспечивать лояльность и стабильность. Так, впоследствии, «буйные» княжества Индии уходили под прямой контроль Ост-Индской компании, а «спокойные» сохраняли «договорный суверенитет» аж до 1948 года. Так позже и в российской сфере влияния «спокойные» Хива и Бухара имели статус «зависимых», а хронически нестабильный Коканд довольно скоро этот статус утратил. И вот в этом-то смысле «грузинский вопрос» был более чем сложен. Ибо на рубеже XVIII–XIX веков Восточная Грузия пребывала в состоянии жесточайшего застоя. Попытки реформ стабильно проваливались. Они, собственно, и держались-то на «ручном управлении» и воле Ираклия, его даровитого сына Левана и крохотного кружка энтузиастов. Однако Леван умер слишком рано, Ираклий же старел и терял хватку. В итоге все начинания (от идеи создания войска, основанного на всеобщей воинской обязанности, до попыток развития хоть какой-то промышленности и создания чего-то похожего на нормальную бюрократию взамен системы наследственных должностей) сошли на нет. Ситуация очень напоминала то, что происходило несколько позже в Турции, где все попытки модернизации либо завершались трагически для реформаторов (Селим III), либо в итоге зависали (Махмуд II). Безусловно, на то были реальные экономические причины (страна просто не имела ресурсов для рывка), но главной помехой на пути развития была все же традиционная система общественного устройства – не доросший даже до уровня «просвещенного абсолютизма» и предельно загнивший феодализм, исключавший возможность хоть какого-то развития. Психология тбилисской элиты застряла на уровне XIV века, ярким свидетельством чего стала Крцанисская битва с Ага-Магомедом, когда князья и царевичи Грузии со своими дружинами стояли неподалеку от поля боя, где погибал их царь, отец и дед, не спеша вмешиваться в процесс.