Безмужняя

— Посмотрите, как он бледен! Наверное, эти хамы наломали-таки ему бока! Чтобы руки у них отсохли!

Когда появились старосты, младший шамес исчез, скрылся в толпе. Теперь, когда реб Йоше был уже у ворот синагогального двора, все увидели, что Залманка покорно тащится за ним, словно умирает от желания схватить еще одну пощечину. Когда старший шамес и провожавшие его были на улице, выбритый молодой человечек набрался храбрости, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул.

— Умолкни, петушок, не то шею свернем! — подступили к нему парни.

Молодой человек понял, что может оказаться жертвой подавленного восстания, и бочком выбрался из толпы. Толпа быстро редела, но еще долго стояли отдельные кучки людей, препираясь по поводу раввина, который разрешил выйти замуж агуне, по поводу ее мужа-барана и обоих шамесов городской синагоги. Только об агуне не говорили, потому что никто не знал ее.

Мойшка-Цирюльник подбивает улицу на бунт

Во дворах бедняков и в переулках, смежных с синагогальным двором, не утихали разговоры о пощечине в городской синагоге, во время молитвы в праздник Симхас-Тойре. Парни на рынках тоже продолжали обсуждать это событие на своем полублатном жаргоне: история с агуной интересует их как прошлогодний снег. Они слыхали и о романах поинтересней! Париж — щенок по сравнению с Вильной. Если бы все хозяюшки и дамочки, совершая в Рошешоне [63] обряд ташлих [64] , стряхнули в реку десятую часть своих прегрешений, Вилия бы вышла из берегов! Единственное, что их интересует, говорили парни, — распри среди всех этих «орудий святости», раввинов и старост. Старший шамес сидел среди старост, как собака в крапиве, но не хотел сказать, за что отхлестал младшего шамеса. А как понял, что идет к тому, что его вынесут в простынях, — стал податливее, и тут-то и выплыла наружу эта история. Один раввин сказал, что агуне можно выйти замуж, другие твердили, что нельзя — война велась тихая, между своими! Чем же тогда раввины и синагогальные старосты лучше воровских банд «Братский цех» и «Золотое знамя»? Воры тоже режут друг друга шито-крыто, посторонним знать нельзя за что и почему — и точно так же действуют раввины.

63

Рошешоне (Рош а-Шана) — праздник в честь сотворения мира. Он символизирует начало нового года и завершение года уходящего. Отмечается 1–2 тишрея (прибл. конец сентября).

64

Ташлих («Ты выбросишь») — церемония в первый день Рошешоне, которую проводят возле моря или реки. Название церемонии — цитата из книги пророка Михи: «И Ты выбросишь в пучину морскую все грехи наши».

И все же, днем раньше, днем позже, скандал этот был бы забыт, не вмешайся в дело Мойшка-Цирюльник. С тех пор как белошвейка замахнулась на него утюгом, он расстался со своей мечтой — уломать ее, заманить на одну ночь в постель, а затем вышвырнуть вон; теперь он жаждал более жестокой мести. Но он не мог ничего придумать. От своего приятеля, зятя Мэрл, он слышал, что белошвейка вышла-таки замуж за этого затхлого человечишку, маляра и завсегдатая кладбищ и что разрешение на брак дали все виленские раввины. И вдруг обнаружилось, что раввины ничего не разрешали, а Голда обманула своего мужа, чтобы правда не вышла наружу. «В таком случае все меняется. Исправить нельзя, но испортить можно!» — потирал руки Мойшка. Он забросил свои торговые дела, нацепил белый шелковый галстук, взял трость с костяным набалдашником и отправился гулять в мясные ряды.

После долгого праздника Суккос и больших расходов на мясо для праздничных трапез хозяйки стали сдержаннее и лавки пустовали. За обитыми жестью прилавками уныло сидели жены мясников, а мужья их бездельно стояли у дверей. Один из мясников окликнул Цирюльника:

— Ты чего так вырядился? Не торгуешь больше на рынке?

Мориц пожал плечами: что за торговля и какой там рынок? Он уже достаточно наторговался и изрядно насиделся в холостяках. Теперь он женится на гойке [65] , на здоровой бабе, у которой, как у графини, собственная усадьба, и она будет его, Морица, беречь как зеницу ока. Она сохнет по нему уже много лет. Но он все не соглашался, думал, что так нельзя; а теперь узнал, что можно.

65

Гой — обозначение нееврея (неиудея в иудаизме). Встречается в обиходной речи в значении «иноверец».

Все знали, что Мориц врун и хвастун. Так уж прямо и ухватилась за него графиня с усадьбой! Но мясники хотели бы знать, в каком таком неизвестном им трактате написано, что можно жениться на гойке? Этого вопроса Мойшка и ждал, а дождавшись, пустился в объяснения: он, видите ли, еще в детстве усвоил, что агуна не может выйти замуж, пока кто-нибудь не подтвердит, что касался трупа ее мужа. Но недавно в городе поднялся шум по поводу раввина, который освободил агуну без достоверных свидетелей. Раз можно жениться на замужней, значит, можно жениться и на гойке, тем более что его графиня наполовину караимка [66] , и он обвенчается с нею у тракайского [67] хахама [68] . Почему это, если благочестивый резник режет скот в Ошмянах [69] , так мясо это в Вильне есть нельзя, а при этом жениться на агуне можно?

66

Караимы — последователи возникшего в VIII веке в Багдаде учения, доктрина которого основана на отрицании раввинистическо-талмудической традиции. Крымские, литовские и польские караимы являются особыми этнолингвистическими группами.

67

Тракай (до 1939 г. официально назывался Троки, на идише — Трок) — районный центр в Литве. Расположен рядом с Вильнюсом.

68

Хахам — в библейский период ученый и мудрец. В современном контексте: знаток Закона.

69

Ошмяны (белор. Ашмяны, лит. Asmena) — город в Гродненской области Беларуси. Находится в 52 км от Вильнюса и в 133 км от Минска.

Пока Мориц толковал об агунах и гойках, мясники считали, что у них найдутся заботы и поважней. Но когда он заговорил об ошмянском мясе, мясники решили, что он не так уж неправ. В прошлом году из Ошмян прибыл большой транспорт мяса, а виленские раввины наложили на него запрет. Реб Лейви Гурвиц, раввин из двора Шлоймы Киссина, бегал между мясными лавками и кричал покупательницам: «Трефное [70] ! И горшки ваши будут трефные, и печи будут трефные! И все это вам придется выбросить! Все, все!» Хозяйки испугались криков раввина и отказались от дешевого мяса из Ошмян. Мясники угрюмо глядели на невысокого пухлого раввина в незаправленных в сапоги брюках и готовы были оставить от него мокрое место — но молчали. Иди спорь с Торой! Зато их жены, раскрасневшиеся, с окровавленными ножами в руках, не давали раввину спуску:

70

Трефное (от идиш, «трейф» — буквально: «некошерный», от иврит, «трефа» — буквально: «растерзанное») — пища, напитки или продукты, запрещенные в употребление Законом.

— Нас вы не сведете с ума, как жену и дочь! Это мы вас посадим в сумасшедший дом, а не вы нас!

По лицу реб Лейви разлилась смертельная бледность, ноги подкосились. Он возвел глаза к небу, словно призывая Всевышнего заступиться за него, и потащился прочь от мясных лавок. Мясники хватались за голову и кричали на своих жен, что на них за такие разговоры нужно надеть намордники, чтобы впредь они молчали. А теперь жены эти сидят за своими жестяными прилавками, глядят на мужей и злорадствуют:

— А мы что говорили? Скандал с распутницей он замалчивает, а в чужие дела вмешивается, этот раввин из двора Шлоймы Киссина! Теперь мясо гниет у нас на крюках, а хозяйки идут в пуримскую мясную лавку, потому что там дешевле. Из-за трефного раввины так не шумят, как из-за привозного кошерного [71] мяса!

Мориц поддерживает мясницких жен и подзуживает мясников-простаков: об истории с агуной раввин из двора Шлоймы Киссина молчал потому, что ему за это хорошо заплатили, а за мясо из Ошмян он ничего не получил. Если бы он, Мориц, был мясником, он бы завтра же поехал в местечко и привез мясо. И если бы раввины ему хоть слово сказали, он бы ответил: «С агуной разберитесь! Сначала посмотрим, как вы в городской синагоге при черных свечах подвергнете ее отлучению!» Вот как он бы им ответил.

71

Кошерное — пища, напитки или продукты, разрешенные в употребление Законом.

Мориц продолжает прогулку в белом шелковом галстуке, с тростью с костяным набалдашником. Его сальные заплывшие глазки лоснятся от удовольствия. Он строит новые планы.

Старики из общества стражей субботы держали совет: что же делать? Что предпринять? Когда они поодиночке обходят лавки в канун субботы — торговцы их гонят. И они постановили: отныне и впредь отправляться в обход вдесятером. Обругают и выгонят из лавки одного стража субботы — тут же войдет второй, а за ним и третий, пока лавочники не устыдятся или устанут, но прекратят торговлю. Члены общества стали действовать по своему плану и увидели, что он приносит успех.

В пятницу перед заходом солнца в лавочках полным-полно посетителей. Страж субботы просовывает голову в дверь и напоминает, что пора закрывать магазин. «Ступайте себе, ступайте!» — отмахивается торговец, не зная, кому из покупательниц отвечать раньше. Всем что-то нужно в последние минуты перед закрытием лавки, и все кричат, что горшки у них выкипают. Появляется второй страж субботы и велит хозяйкам идти домой и благословлять субботние свечи [72] , потому что из-за нарушения святости субботы возникают пожары. Женщины нервничают. Заглядывает третий страж субботы и кричит, что из-за нарушения субботнего покоя хищники пожрут малых детей. Покупательницы смертельно бледнеют, а продавцы чувствуют, что выручка ускользает у них из рук. С десяток лавочников выбегают на улицу узнать, почему это сегодня Божьих стряпчих так много? И им становится жутко: по тротуарам на обеих сторонах улицы цепью тянутся ряды стражей субботы — точно нищие, которые целыми отрядами ходят по домам и просят милостыню. Торговцы кричат, что даже против саранчи находятся средства: поля оцепляют кострами. Найдется средство и против стражей праведности. Вызовут пожарных, и те окатят водой настырных стариков. Но блюстители благочестия на сей раз не чувствуют себя одинокими овечками и поносят бесстыдников, пока на улице не становится черным-черно от народа. И вдруг появляется Мойшка-Цирюльник и говорит такое, что стражи субботы немеют, будто их бревном придавило.

72

Зажжение субботних свечей — заповедный ритуал, прописанный в Талмуде.

Во-первых, кричит Мориц, эти стражи благочестия похожи на старцев из богадельни в широкополых черных шляпах и в длинных черных пальто, которых нанимают сопровождать катафалк. Во-вторых, пусть эти праведники сначала заплатят за лавочников налоги, арендную плату и добьются у союза торговцев, чтобы те не рвали патенты на торговлю у лавочников-одиночек. «Мелкому лавочнику и ремесленнику тяжелее всех!» — орет Цирюльник, как будто бы он был их представителем в правлении общины. А в-третьих, вопит он еще громче, если благочестивцы хотят, чтобы народ соблюдал субботу, то пусть они пойдут и побьют все окна у виленских раввинов, допустивших, чтобы агуна вышла замуж! Если уж эти криводушные замолчали такой грех, то они не имеют права языком шевельнуть, пусть даже кто и закурит в субботу на синагогальном дворе! «Все вы — одна шайка воров и бандитов!» — заключает Мойшка-Цирюльник и уходит с гордо поднятой головой.