Безумство храбрых. О молодежи 1917 – 1991 годов
Шрифт:
Однажды в солнечный майский день у здания сельсовета стала собираться молодежь с мотыгами, лопатами, граблями, а затем она отправилась в лес на посадки саженцев сосны и ели. Вся дорога сопровождалась громкими песнями. Особенно нам, дошкольникам, запомнилась впервые услышанная «Как родная меня мать провожала». Глубокое впечатление произвела и другая песня времен Гражданской войны, слова которой на всю жизнь запали в наши детские души: «…а поперек стальные мечи положены», на которых лежал «сраженный сам Чуркин атаман». И в момент, когда колонна входила в лес, раздался громовой раскатистый припев, взорвавший лесную тишину:
Все пушки, пушки грохотали,Трещал наш пулемет,А белые отступали —Мы двигались вперед.Как же эта чудодейственная
Я нисколько не оговорился, назвав торжественный марш молодежи в лес праздником Труда. Он в той или иной форме повторялся в нашей деревне ежегодно, и даже по нескольку раз в году. Аналогичная картина наблюдалась и в соседних селах.
Хотя в деревне произошли изменения к лучшему, крестьянский труд оставался очень тяжелым. Техники не было: железный плуг и деревянная борона, серп и коса, а кое-где даже и соха по-прежнему были главными орудиями труда.
Основное в образе жизни русского крестьянина – работа от зари до зари. Особенно тяжелой была участь женщин, к которой они привыкли и не замечали своего рабского положения. Подниматься с постели в 4 часа утра, подоить корову и отогнать ее в стадо, растопить печь и подготовить еду для семьи на целый день – такова нелегкая прелюдия к трудовому дню. Я как-то спросил мать, почему она ложится спать не на кровати, а на полу, подложив под голову телогрейку. В ответ услышал: «Так не проспишь» (часов-«будильников» тогда в деревне не было). От одной женщины я однажды услышал такое откровение: «Можно бы жить в деревне, но ежедневная страда вокруг печи – могила для меня!».
После столь напряженной «утренней зарядки» женщинам впору хоть немного отдохнуть. Ан, нет! Их ожидает нелегкий сенокос, изнурительная жатва серпом и многое другое, причем все – наравне с мужчинами.
Исключительно тяжела была женская доля в многодетных семьях, которых было в описываемые годы довольно много. У наших соседей Пеньковых кроме родителей и стариков было семеро детей. Позже на редкость трудолюбивая мамаша была даже удостоена почетного звания «Мать-героиня». И, тем не менее, бесконечные заботы в семье довели ее до ручки, и она покончила с собой.
По-прежнему сохранялся тяжелый детский труд. Практически во всех крестьянских семьях дети с 8–9 лет привлекались к сельскохозяйственным работам. Больше всего трудовых забот выпадало на долю старшего сына или дочери. В 1929 г., когда мой отец долгое время тяжело болел, мне, ученику 4-го класса, выпала нелегкая ноша – вспахивать свои загоны в поле. Запрягать лошадь в телегу – дело привычное для сельских ребятишек. Но меня преследовала мучительная проблема – стянуть супонью клещи хомута. Не хватало роста, и приходилось брать с собой небольшой чурбан, встав на который удавалось завершить эту главную и наиболее трудную операцию (Васю Шукшина – будущего писателя – взрослые научили завязывать супонь, подпирая хомут плечом). А, кроме того, не имея сил поднять на телегу железный плуг, я за ручку привязывал его к телеге. Встречаясь с крестьянами в поле, я слышал от них язвительные насмешки: «Смотри, парень, плуг не потеряй». В поле лошадь приходилось запрягать в постромки [3] с плугом. И так с раннего утра начиналась пахота – скучное, нудное, изнурительное занятие. К тому же к середине дня на лошадь налетала тьма-тьмущая слепней, комаров и прочего гнуса. Усталый и измученный кровожадной полевой нечистью, мой конь Васька становился на «отдых». Мне стоило немалых трудов, чтобы вожжами и ладонями отогнать или раздавить навалившуюся на лошадь алчную гадость. С трудом закончив работу, я возвращался домой до предела усталый и с руками, запачканными до локтей лошадиной кровью. Таков был удел десятилетнего пахаря, в какой-то степени типичный для тяжелого доколхозного прошлого.
3
Постромки – веревки, соединяющие валек с хомутом и плугом. – Примеч. авт.
Сохранилась в те годы одна странная традиция, едва ли понятная современнику. Крестьяне в зимнее время, когда наступали морозы, были весьма озабочены сохранением молодняка. Если лошадь находилась в конюшне, то весь остальной скот размещался в карде, прикрытой лишь соломенной или лубочной крышей. Особенно морозы подстерегали стельных коров. Хозяин дома в течение ночи, с фонарем в руках, несколько раз выходил во двор, чтобы не проворонить появление теленка. А когда он появлялся на свет, его вносили в избу и привязывали веревкой либо у порога, либо в чулане. Отел
коровы – самая большая радость в крестьянской семье. Появилось долгожданное молоко! В ту же избу помещали ягнят и поросят; причем первые дни рядом с ягненком круглосуточно «дежурила» его «мать» – овца. Чем больше молодняка в избе, тем больше радости в семье. Родители были довольны, что в их хозяйстве не будет проблем с молоком и мясом, а мы, дети, развлекались живыми игрушками, так как, по словам поэта М. Исаковского, «нам в детстве игрушек никто не дарил». Такова была традиция в деревне.Но что творилось в избе у соседей Пеньковых, семья которых состояла из 11 человек, ни словами рассказать, ни пером описать. По существу, это был скотно-людской двор, в котором по численности преобладал молодой приплод: теленок, ягнята, поросята, а иногда и куры. И все были довольны. Никому в голову не приходила мысль об антисанитарных условиях в этой тесной, переполненной живыми существами избе-конюшне.
Старики спали на печи, родители – на кровати, а дети – на полу в общей постели, подчас рядом с молодняком. Таков был житейский обычай, сохранившийся со стародедовских времен. И хорошо, что он ушел в прошлое.
Есть еще одна теневая сторона сельской жизни – это полное отсутствие медицинской помощи, что я бы назвал самым ужасным наследием прошлого. Примеров тому в нашей деревне была масса. Назову некоторые из них. Одна молодая женщина, 3. Макарова, скончалась во время родов. «Не разродилась», – говорили о причине ее смерти. Единственный сын у Чернышевых, которого на телеге пытались доставить в городскую больницу, скончался в дороге от аппендицита.
Единственные лекари на селе – бабушки, умеющие «заговаривать», «исцелять» больного. Страдая ангиной (все мы ходили в лаптях и легко простужались), по настоянию матери я ранним утром в осенне-весенние дни принимал бабушкины процедуры на окраине деревни. Склонив голову в чулане над шестком, я слушал непонятную мне молитву, сопровождаемую легким приятным поглаживанием шеи пальцами. Через 5–7 «целебных» процедур болезнь прошла. Как тут не поверить в магическую силу заговора!
Нередко члены семьи заболевали гриппом. И тут находилось «испытанное» средство. Смоченное холодной водой полотенце прикладывалось ко лбу для того, чтобы «вытягивать жар из головы».
Появились цыпки на грязных ногах от солнечной жары – и наши мамы вылечивали их. После бани потрескавшаяся кожа на ногах смазывалась на ночь сметаной, и цыпки скоро исчезали. Как-то у матери заболели глаза, и она избавилась от недуга с помощью детской мочи.
Самой страшной была зубная боль, которой, по-видимому, никому еще не удалось избежать. В бабушкины сказки об исцелении зубной боли уже никто не верил. Все прибегали к «самолечению», суть которого выражалась в виде своеобразного афоризма: «Потерпи, зуб сначала сгниет, а потом выкрошится». Многие люди годами страдали, терпя невыносимую боль.
Заболевших пожилых людей вообще никто уже не лечил. Вся надежда была лишь на Всевышнего: «Время придет – Бог приберет». С организацией медицинской помощи в деревне Советской власти не сразу удалось справиться.
Большая беда тех лет – неграмотность. 75 % населения страны оставалось неграмотным. Особенно безотрадным было положение в деревне, где неграмотность составляла 80 %. Но самая удручающая картина наблюдалась в национальных районах, где доля неграмотности достигла 99,8 %.
В Чувашии, например, поголовная неграмотность населения «сопровождалась» другой бедой – глазной болезнью – трахомой, поражавшей поголовно всех – от грудных младенцев до стариков.
Не могу не сказать еще об одной неприятной стороне деревенского быта – полчищах тараканов, клопов, вшей и мух в крестьянских домах.
Словом, люди жили, выражаясь словами И. Бунина в повести «Деревня», «среди великой дикости и глубочайшего невежества» – страшного наследия прошлого.
В моей деревне, как и повсюду в сельской местности, из-за отсутствия газет, журналов и радио население полнилось слухами, подчас самыми нелепыми. В деревне появлялись всякого рода шарлатаны от искусства. Однажды в деревне объявился некий «артист» цирка. Клуб был переполнен до отказа. Выйдя на сцену, полупьяный «циркач» иллюстрировал разного рода «поразительные» фокусы. То он от горящей лучины «глотал» огонь, то вонзал нож себе в подмышку. Но верхом выступления горького пьяницы явился изуверский номер с самораспятием. Пригласив на сцену двух мужчин с молотками и гвоздями, он прислонился к стене спиной с распростертыми в сторону руками и накрыл голову полотенцем. По его команде два молотобойца одним сильным ударом молотков по гвоздям в ладони приковали к стене артиста-алкоголика. Через 2–3 минуты из окровавленной стены клещами вытащили гвозди, а герой сцены, еле стоя на ногах, вытирал полотенцем окровавленные руки. Мы все ахали и охали от чудовищно-дикого самораспятия горького пьяницы.