Библиотека мировой литературы для детей, том 36

На вилле в окрестностях Кум Сулла проводил все ночи в шумных оргиях; солнце не раз заставало его еще возлежащим за столом, пьяным и сонным, среди еще более пьяных мимов, шутов и комедиантов, обычных участников его кутежей.

Время от времени он совершал прогулку в Кумы, а иной раз в Байи или Путеолы, хотя там он бывал значительно реже. И всюду граждане любого сословия выказывали ему знаки уважения и почтения, не столько за его великие деяния, сколько из страха перед его именем.

Три дня спустя после событий, описанных в конце предыдущей главы, Сулла вернулся в колеснице из Путеол, где он улаживал спор между патрициями и плебеями; в этот день он в качестве арбитра скрепил акт соглашения.

Вернувшись под вечер, Сулла приказал приготовить ужин в триклинии Аполлона Дельфийского, самом обширном и великолепном из четырех триклиниев огромного мраморного дворца.

При свете факелов, горевших в каждом углу, среди благоуханных цветов, возвышавшихся пирамидами у стен, под веселые звуки флейт, лир и цитр пиршество вскоре превратилось в безобразную оргию.

В обширной зале вокруг трех столов было установлено девять обеденных лож; на них возлежали двадцать пять пирующих, не считая самого Суллы. Место любимца Суллы, Метробия, оставалось пустым.

Бывший диктатор, в белоснежной застольной одежде, в венке из роз, занимал место на среднем ложе у среднего стола, рядом с любимым своим другом Квинтом Росцием, который был царем этого пира.

Судя по веселому смеху Суллы, громким речам и частым возлияниям, можно было подумать, что бывший диктатор веселится от души и никакая печаль, никакая забота не терзают его.

Но внимательный наблюдатель легко заметил бы, как постарел Сулла за эти четыре месяца и стал еще безобразнее и страшнее. Его лицо исхудало, кровоточащие нарывы, покрывавшие его, увеличились; волосы из седых, какими они были за год до этого, стали совсем белыми; на всем его облике лежал отпечаток усталости, слабости и страдания — последствия бессонницы, на которую он был обречен мучившим его страшным недугом.

Тем не менее в его проницательных серо-голубых глазах горела жизнь, сила, энергия. Усилием воли он старался скрыть от других свои нестерпимые муки и успешно добивался этого, — иногда, в особенности в часы оргий, он, казалось, даже сам забывал о своей болезни.

— А ну-ка, расскажи, расскажи, Понциан, — сказал Сулла, поворачиваясь к патрицию из Кум, возлежавшему на ложе за другим столом, — я хочу знать, что говорил Граний.

— Я не расслышал, что он говорил, — сказал Понциан, побледнев и в явном замешательстве не зная, что ответить.

— Ты ведь знаешь, Понциан, у меня тонкий слух, — промолвил Сулла спокойно, но брови его грозно нахмурились, — я ведь слышал то, что ты сейчас сказал Элию Луперку.

— Да нет же… — возразил в смущении патриций, — поверь мне… счастливый и всемогущий… диктатор…

— Ты вот что сказал: «Когда Грания, теперешнего эдила в Кумах, заставили уплатить в казну штраф, наложенный на него Суллой, он отказался сделать это, заявив…», но тут ты поднял на меня глаза и, заметив, что я слышу твой рассказ, вдруг замолчал. Предлагаю тебе повторить точно, слово в слово, все сказанное Гранием.

— Сделай милость, о Сулла, величайший из вождей римлян…

— Я не нуждаюсь в твоих похвалах! — вскричал Сулла хриплым от гнева голосом, и глаза его засверкали; приподнявшись на ложе, он с силой стукнул кулаком по столу. — Подлый льстец! Похвалы себе я сам начертал своими деяниями и подвигами, все они значатся в консульских фастах [134] , и я не нуждаюсь, чтобы ты мне повторял их, болтливая сорока! Я хочу услышать слова Грания, я хочу их знать, и ты должен мне их повторить, иначе, клянусь арфой божественного Аполлона, моего покровителя, — да, Луций Сулла клянется тебе, — что ты живым отсюда не выйдешь и твой труп послужит удобрением для моих огородов!

134

Консульские фасты — списки высших должностных лиц, которые велись из года в год.

Призывая Аполлона, которого Сулла уже много лет назад избрал особым своим покровителем, диктатор дотронулся правой рукой до золотой статуэтки этого бога, которую он захватил в Дельфах и почти всегда носил на золотой цепочке тонкой работы.

При этих словах, при этом движении Суллы и его клятве все друзья его побледнели и умолкли, растерянно переглядываясь; утихла музыка, прекратились танцы; шумное веселье сменилось могильной тишиной.

Заикаясь от страха, незадачливый Понциан произнес наконец:

— Граний сказал: «Я сейчас платить не стану: Сулла скоро умрет, и я буду освобожден от уплаты».

— А! — произнес Сулла, и багровое его лицо вдруг стало белым как мел от гнева. — А!.. Граний с нетерпением ждет моей смерти?.. Браво, Граний! Он уже сделал свои расчеты. — Сулла весь дрожал, но пытался скрыть бешеную злобу, сверкавшую в его глазах. — Он уже все рассчитал!.. Какой предусмотрительный!.. Он все предвидит!..

Сулла умолк на миг, затем, щелкнув пальцами, крикнул:

— Хрисогон! — и тут же грозно добавил: —Посмотрим! Не промахнуться бы ему в своих расчетах!

Хрисогон, отпущенник Суллы и его доверенное лицо, приблизился к бывшему диктатору; Сулла мало-помалу пришел в себя и уже спокойно отдал какое-то приказание; отпущенник, наклонив голову, выслушал его и направился к двери.

Сулла крикнул ему вслед:

— Завтра!

Повернувшись к гостям и высоко подымая чашу с фалернским, он весело воскликнул:

— Ну, что же вы? Что с вами? Вы все словно онемели и одурели! Клянусь богами Олимпа, вы, кажется, думаете, трусливые овцы, что присутствуете на моем поминальном пире?

— Да избавят тебя боги от подобных мыслей!

— Да пошлет тебе Юпитер благополучие и да покровительствует тебе Аполлон!

— Много лет жизни могущественному Сулле! — в один голос закричали гости, поднимая чаши с пенистым фалернским.

— Выпьем все за здоровье и славу Луция Корнелия Суллы Счастливого! — воскликнул своим чистым и звучным голосом Квинт Росций, поднимая чашу.

Все провозглашали тосты, все пили, и Сулла, с виду будто веселый, обнимая, целуя и благодаря Росция, крикнул кифаристам и мимам:

— Эй, дураки, что вы там делаете? Умеете только пить мое фалернское и обкрадывать меня, проклятые бездельники! Пусть вас сейчас же охватит вечный сон смерти!

Едва лишь смолкла ругань Суллы — он всегда отличался грубой речью и плоскими шутками, — музыканты снова заиграли и вместе с мимами и танцовщицами, которые подпевали им, принялись отплясывать танец сатиров. По окончании танцев на среднем столе, за которым возлежал Сулла и Росций, появилось невиданное жаркое: орел в полном оперении, точно живой; в клюве он держал лавровый венок с пурпуровой лентой, на которой золотыми буквами было написано «Sullae, Felici, Epafrodito», что означало: «Сулле Счастливому, любимцу Венеры». Прозвище «Любимец Венеры» особенно нравилось Сулле.