Библиотекарист
Шрифт:
Он не дал наименования причине своего беспокойства, но по тому, как он себя вел, не оставалось сомнений, что он снова поддался ревности. И понимал ведь, что это его не красит, но, как ни верти, не знал способа ревность укоротить.
Лежа там и корчась от мук, он заметил, что ночные шумы в исполнении Конни становятся все декларативней: она стучала и гремела вещами громче обычного. Боб прислушался со вниманием и с интересом – да, определенно, она выражала гнев. А что, подумал Боб, если она разглядела причину моего беспокойства, распознала ее и теперь ею оскорблена? Эта мысль вместо того, чтобы привести Боба к раскаянию или печали, успокоила и вселила надежду. Не стоит ли трактовать
Поднимаясь по лестнице, Конни топала ногами и бранилась себе под нос, что Боба, в общем-то, волновало. Сердясь, она приняла душ; влезла в пижаму, сердито сунув ноги в штанины; шлепнулась на край кровати и гневно воззрилась на Боба, который спокойно объяснил ей, что любит ее так сильно, что слегка спятил сегодня, и просит прощенья, если это оскорбило ее или порочит их жизнь. Это была установка, отталкиваясь от которой они могли достичь пункта, в котором Конни простит его. Позже, уже совсем ночью, Боб взял ее за руку, и руку она вырывать не стала.
Утром Боб сделал внушение самому себе. До этого он не осознавал, как их пакт уязвим; теперь ему стало ясно, что структура не стабильна, отнюдь, ею следует заниматься, постоянно о ней заботиться. Напуганный тем, что натворил, и тем, как себя вел, Боб сказал себе, что единственный путь вперед – это верить в то, что они с Конни создали, и защищать созданное.
В последующие четыре или пять недель Боб ни слова не слышал от Итана; и сам он также не наводил мостов. Боб был рад, что они взяли перерыв, но в то же время тревожился, потому что этим, казалось, подтверждались его опасения. Конни дважды в течение месяца спрашивала об Итане, оба раза изображая, что вспомнила его мимоходом, но Боба коробило, что она вообще о нем помнит. Он решил про себя, что готов отказаться от дружбы с Итаном, если это цена за то, чтобы он не чувствовал себя так гнусно, как в прошлый раз; но на самом деле все было куда сложней.
Во время этого затишья бывало, что он ужасно скучал по Итану, и вспоминалось ему, как они шли вдвоем ночью по городу, выпив по три-четыре бокала каждый, шли и трепались, ни на что не обращая внимания, кроме мыслей, которыми перебрасывались, поеживаясь от холодка. До конца своих дней всякий раз, когда Боб думал о бывшем товариществе, на ум приходил именно этот сценарий: они вдвоем спешат куда-то, перебивая друг друга и хохоча, сигаретный дым клубится за ними. Куда они так спешили? Что обсуждали так весело?
С самого начала их дружбы Бобу было интересно, каков Итан, когда они с Бобом порознь, но лишь однажды он мельком увидел Итана в его стихии.
Было туманное утро, и Боб просматривал газету у себя за стойкой, когда на другой стороне улицы остановилась машина, драндулет-тарахтелка, битком набитая молодежью обоего пола, хохочущей и крикливой, и это в семь пятнадцать утра. Итан, втиснутый между другими на заднем сиденье, по ногам стал выбираться на выход, но едва он ступил на тротуар, как приятели втащили его обратно. Это повторилось дважды, прежде чем он вырвался на свободу, ворот майки растянут, волосы, словно в ужасе, дыбом, и, повернувшись лицом ко всей компании, вельможно перед ними раскланялся, а они забросали его комками бумажного мусора, осыпавшими ему плечи и голову. Но вот драндулет отполз, Итан поднялся по ступенькам и скрылся. Боб снова уткнулся в газету, но смысл слов ускользал от него, и думать он мог только о триумфально шумном возвращении Итана.
Три четверти часа спустя Итан вошел в библиотеку. Свежий после душа, переодетый, причесанный,
он спокойно пожелал доброго утра и принялся трезво проглядывать только что поступившие книги, на которые указал ему Боб. О бессонной ночи он не обмолвился; исходя из этого, Боб рассудил, что Итан держит его за серьезного человека, за личность, рядом с которой можно научиться чему-то или в принципе стать лучше, вот только сообщать все подробности его, Итана, развлечений этой личности, пожалуй, не стоит. Нельзя сказать, чтобы это было нелестно, но какой-то частью себя Боб не мог не жалеть, что уж ему-то никак не светит приехать в подобной тарахтелке домой, когда обычные люди уже просыпаются, после ночи, проведенной в, должно быть, самом отъявленном и веселом грехе.Что же тогда Итан нашел в Бобе? Чем привлек его Боб? Простодушием и наивностью? Как случилось, что они стали друзьями? Конни считала, что такой обособленный человек, как Боб, не должен отказываться от своей единственной дружбы. Это было логично и здраво; но он шагу не сделал, чтобы преодолеть разрыв, и смирился с тем, что эпоха, когда у него был товарищ, прошла.
И все-таки Итан пришел к Бобу в библиотеку. На нем были сшитые на заказ костюм и пальто, волосы коротко подстрижены, лицо загорелое, а на лице – озадаченность. Рядом с ним стояла привлекательная, элегантная молодая женщина, которую он представил как свою невесту, а звали ее Эйлин.
Эйлин очаровательной не была, но метила таковой быть и умела предъявить версию довольно-таки убедительную, если присматриваться не слишком. И тактичной-деликатной она не была, не было у нее к этому данных и, похоже, не было чувства юмора; во всяком случае, смешить она не умела.
Итан стоял рядом, глядя, как его невеста разговаривает с его другом, и выражение озадаченности, написанное у него на лице, когда он вошел в библиотеку, никуда не девалось. Не то чтобы несчастный, он сильно напоминал человека, который не понимает, как его сюда занесло.
– Мы пришли, – говорила Эйлин Бобу, – пригласить тебя сегодня на ужин.
– Тебя и Конни, обоих, – добавил Итан.
– Затем мы сюда и пришли, – сказала Эйлин.
Боб объяснил, что они с Конни как раз в этот вечер пригласили на ужин соседей, но будут рады, если Итан и Эйлин вольются в кампанию, сказал, во сколько прийти и что приносить ничего не нужно. После того как парочка из библиотеки ушла, Боб позвонил Конни и сообщил новость.
– Ого, – сказала Конни, – а что представляет собой невеста? Поди, красотка.
– Да, – сказал Боб.
– А как человек?
– Она не дала мне подсказок на этот счет.
– Может быть, тихий омут?
– А может, и нет, – сказал Боб.
Конни явно обрадовалась этой атаке на Эйлин, а Боба мысль об ужине стала уже пугать, и с той минуты он повлек себя к вечеру, в раздражении волоча ноги.
Конни была наверху, когда он добрался домой, одевалась, распевая что-то из джаза, а когда спустилась в гостиную, Боб увидел, что она подкрашена, в платье нарядней обычного и в туфлях на каблуках.
– И с чего ты так вырядилась? – спросил он прежде, чем успел взять себя в руки, а Конни выпрямилась в полный рост, чтобы то, как она разочарована таким приемом, проявилось во всем блеске, и ответила так:
– Если ты думаешь, Боб, что в мои намерения не входит в приличном виде предстать перед твоим лучшим другом и его невестой, тогда я прям и не знаю, что тебе посоветовать, кроме того, что не пошел бы ты на фиг!
Что, в конце концов, было вполне справедливо; Боба окатило как холодной водой. Он извинился, Конни извинения приняла, и они вместе принялись накрывать на стол.