Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Полуторка с кузовом-будкой подошла задним ходом к выходу – чтобы по двору эти тараканы не разбежались. Задержанных выводили на улицу, под шуточки и беззлобные матерки грузили в транспорт.

– Неплохой улов. – Павел размял папиросу, закурил.

– А толку? – фыркнул Куренной. – Здесь не все. А кабы и все – по какому делу их проводить? Так, акция устрашения, чтобы не расслаблялись, помнили, что мы есть в городе. Склад на Таврической – это хорошо, но много не вытянешь. Большинство придется выпускать. Помурыжим, постращаем – и пинком под зад. А так заманчиво, конечно, всю городскую малину за решетку и на долгий срок. Но нет у нас еще таких законов, чтобы преступность с корнем выкорчевывать…

Вторую половину дня операм было чем заняться. Задержанных доставили в изолятор, загнали в две камеры и по одному водили на допрос. Громко возмущалась Ляля Станочница, требовала почтительного отношения к женщине. У нее месячные, у нее тяжелый нервный срыв и глубокая послеродовая травма. «Суки, ненавижу!» – визжала Ляля (в миру Людмила) и трясла, как обезьяна, решетку. Урки гоготали, а охранники искренне удивлялись: проводить время по блат-хатам с мужиками, значит, можно, а посидеть в камере – нельзя? «Лялька, не гоношись! – хохотал развязный лопоухий тип с погонялом Пельмень. – Еще часок попаримся – и на свободу с чистой совестью!»

– Откуда их столько взялось? – пробормотал впечатленный Горин. – Этим дай волю – весь город возьмут в свои руки…

– А им это надо? – резонно возразил Куренной. – Власть накладывает обязательства – даже на эту шпану. Работать придется, законы принимать. А так – лафа. Работать не надо, от работы кони дохнут. Слово-то какое страшное: «ра-бо-та». Жрать захотел – магазин обнес, шмотки новые нужны или бабки – в квартиру пожирнее залез; отдохнуть в приятной компании – девчонку в парке подкараулил и «ухаживай» сколько влезет. Не будут они социализм строить – не дурные же. Ошибаются в этом плане наши руководящие товарищи. Мразь аполитичная – Беринга от Геринга не отличат. Они вообще смутно представляют, какую мы войну пережили…

Обыск перед вселением в камеру проводили тщательный, выявили три «выкидухи» и один серьезный финский нож с любовно выточенной рукояткой. Но игральные карты протащить удалось, и пока охрана опомнилась, сидельцы повеселились – настучали по ушам своим собратьям, вогнали в долги пару неудачников. Допросы проходили трудно, без намека на какую-то пользу.

– Начальник, ну откуда нам знать, с кем Глиста корешился? – убеждал болезненного вида упырь с отметинами от оспы, которую, считалось, ликвидировали в СССР в 36-м году. – Я ему сторож? Я уж месяц Глисту не видел, даже не знаю, живой ли он еще… Неживой, говоришь? Да и хрен бы с ним с этим чучелом! Он все равно шкет был мутный, не любил его Чулым…

Пельмень на допросе гримасничал, дразнился, вел себя откровенно хамски.

– Да отвяжись ты, начальник, со своей Глистой – у меня своих полная печень! – Парень ржал, довольный собственным чувством юмора. Потом замолчал, уставился на допрашивающего его Леонтия: – В каком ухе звенит, начальник?

– В этом? – Взбешенный оперативник врезал молодчику в левое ухо. Выдержка отказывала. Пельмень, взвизгнув, грохнулся с табурета, поднялся, прижимая ладонь к пострадавшему органу.

– Не угадал, сука…

– Тогда в этом? – Саврасов зарядил во второе ухо. Теперь наверняка звенело в обоих.

– Падла! – валяясь на полу, голосил Пельмень. – Всех на ленты порежу, мусора поганые! Прокурора мне!

– Может, тебе и адвоката, пугало блатное? – Обычно сдержанного Леонтия в этот день довели до бешенства. Он завис над душой арестанта со сжатым кулаком.

«Пустое это дело, – рассуждал Горин. – Всю камарилью посадили в смежные камеры. Особняком надо было сажать. Что им мешает договориться? Плевали они на Глисту и того, кто его нанял, но досадить милицейским – дело святое.

– Ладно, резюмируем, – сказал Куренной, когда улеглись страсти и враждующие стороны разошлись. Куренной сидел за столом и ломал второй по счету карандаш – какое ни есть государственное имущество. – Ни хрена-то мы за эти полдня не сделали. Взбаламутили блатную общественность нашего города – и все достижения. Впрочем, тоже полезно – пусть не расслабляются. Глиста был пацан не из центровых – мыльный какой-то, себе на уме. С блатными мутил, но о своих делах не распространялся. Недавно намекнул достойному персонажу по кличке Перо, что скоро будут бабки и он свалит из этого города и даже из этой области. Как будто остальные области нашей страны в корне другие. Хотя, допускаю, есть Сочи и Крым… Потом Глиста сообразил, что болтает лишнее, включил заднюю, дескать, это я так, мечтаю. Перо – не из мыслителей, ничего не понял. Глиста то исчезал, то появлялся. Однажды встрял в рамсы с Чулымом – а это у нас «честный вор», живущий по понятиям, трижды отсидевший, бывалый, – в миру Чулымов Василий Петрович. Чуть не изгнали Глисту из братвы – за излишнюю мышковатость. Потом и вовсе пропал, неделю на глаза не попадался. С кем он дружил в это время – дело мутное. Вот опять, Павел Андреевич, – рассердился Куренной, – пошли у тебя на поводу и только время потеряли. Всю шоблу придется выпускать – ну, может, парочку придержим, ограбление на Таврической никто не отменял. И Чулыма закроем – есть надежда, что это его работа…

Над городом пролетел самолет, задребезжали стекла в рамах. Летательный аппарат был небольшой, но шел на малой высоте. Куренной подошел к окну. Распахнул створку. За самолетом тянулся инверсионный след. Он разворачивается за северными предместьями, образуя в небе петлю. Гул усилился, в слепой зоне возник еще один самолет.

– Завтра авиационный праздник в Пскове, – вспомнил Куренной. – Весь город соберется на аэродроме в Знаменском. Репетируют – далеко же их занесло.

– Нам сейчас до праздников? – осторожно спросил Павел.

– Праздник – это хорошо, – назидательно произнес Куренной. – Людям нужны праздники, их нужно отвлекать от напряженных будней – чтобы потом еще лучше трудились.

– Пугаешь, Павел Андреевич, – нахмурилась сидящая в углу Кира. – Ты в курсе, что происходит в стране? Сегодня какое число? Правильно, двадцать второе. А что случится двадцать четвертого? Подскажу – в городе Москве, на Красной площади. Парад Победы в честь окончания войны и полного разгрома фашистской Германии. Тебе не сказали об этом?

– Кира Сергеевна, я все прекрасно знаю, – раздраженно отмахнулся Павел.

– А вы поссорьтесь, – предложил Куренной. – Наорите друг на друга, выпустите пар. Не одним же блатарям тут резвиться. Идите работайте, а то исчерпаете свою ярость, врагам не останется.

Горин вернулся в кабинет Куренного через пятнадцать минут – предложить еще пару завиральных теорий. Куренной сидел с телефонной трубкой у уха. Бросил, уставился на вошедшего.

– Хорошо, что ты зашел. На ловца, как говорится… Это был дежурный. Только что звонила Мария Душенина – ты ее помнишь. Плачет, голос срывается. У них там что-то случилось. Отец ранен, а у матери тяжелый припадок. Медиков уже вызвали. Бери машину, она у крыльца, и дуй туда, разберись. Потом доложишь.

Он бросил машину рядом с домом, рванул в подъезд. Уговаривал себя: не беги, никого ведь не убили. Но что-то подгоняло, и Павел запрыгал через ступени. На требовательный стук открыла Маша, шумно выдохнула:

– Это вы…

– Что случилось, Мария Игоревна? Медики приехали?

– Нет еще… Проходите. Это сущее безумие…

Девушка тряслась, становилась какой-то пятнистой. В гостиной, помимо Маши, находились двое. Игорь Леонидович был жив и даже почти не пострадал. Но на ковре в гостиной блестела кровь. Его пиджак, наброшенный на спинку стула, тоже был в крови. Ниже локтей руки исполосовали чем-то острым. Одно предплечье было забинтовано. Пожилая женщина в очках, спадающих с носа, бинтовала Душенину вторую руку. Он сидел с трагической миной, откинувшись на спинку стула, морщился от боли.