Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Отец подошел к книжному шкафу, вынул книгу, перемахнул страницы.

– Вот, если угодно, оригинал тебе. – Он указал пальцем на слово, для Кольки выглядевшее как полная абракадабра. – Как читается?

Парень пожал плечами, мол, не полиглот он, а потенциальный противник в настоящий момент – ну никак не фрицы.

– «Ауфибанг». Это слово как «уничтожение» перевел анархист Бакунин, в его варианте «Манифеста» сказано именно об уничтожении частной собственности. Так он на то и анархист, ему лишь бы уничтожать, все, вплоть до власти…

– Само собой…

– Но хотел бы немец сказать «уничтожение», то есть превращение в чисто, то сказал бы: «фернихтунг». Сечешь пока?

– Ну да, – кивнул Колька, весьма заинтересованный. Надо же, в какие глубины батя ныряет.

– У Гегеля… философ такой был, Маркс его почитал… да, так вот у Гегеля «ауфибанг» применяется в смысле «снятие», «отмена», «преодоление»… разницу понимаешь?

– Не совсем.

– Не уничтожение, а порождение, возникновение нового, выход на высшую ступень развития. Короче говоря, Программа коммунистов в чистом, незамутненном виде сводится не к уничтожению, а к диалектическому преодолению частной собственности, к такому состоянию, когда она сама себя изживет…

Отец вдруг улыбнулся простецки, точно спохватившись, и поставил книгу на место:

– Ну да ладно, потом как-нибудь обсудим. Нам-то что? У нас и собственности-то – все, что на нас, а надо что – заходи и бери. Так?

– Конечно, – пожал плечами Колька, – и о чем тут растабаривать?

И в самом деле – о чем, если все равно ничего нет?

* * *

Жизнь отделения пошла сказочная: не успели утереться после Найденовой и мелких воришек, свалилась новая беда, пуще прежней.

Прямо с утра, не успело начальство выдать тычков и директив, послышались тяжелые, по силам поспешные шаги, и на пороге предстала внушительная фигура гражданки письмоносицы Ткач. Прошествовав до стула, она рухнула на него, переводя дух.

Капитан Сорокин спросил:

– Ну и где?

Та махнула рукой:

– Там. На насыпи.

– Если на насыпи, то… к линейным? – с надеждой уточнил Остапчук, но начальник скомандовал:

– Отставить. Сергей, со мной, Иван Саныч – за дежурного. Гражданка, отдышалась?

– Нет.

– Тогда укажи точку, сами поспеем. С твоей кормой не побегаешь.

…Убитого обнаружили неподалеку от платформы, со стороны дачного поселка. Лежал навзничь, ногами к рельсам. Совершенно плешивый, без фуражки, сапог и верхней одежды, в гимнастерке и галифе, на груди с левой стороны – красное, уже буреющее пятно.

Присев на корточки, Сорокин принялся было обыскивать и тут же, выругавшись, торопливо крикнул:

– Сергей, врачей, живо! Живой он, дура баба…

Однако человек прохрипел:

– Не… х-хана, – с трудом перевел взгляд на Акимова: – Серега… теперь я точно – все.

– Брось, сейчас сбегаю… – начал было Акимов, но тот его уже не слушал. Началась агония, и, преодолевая судороги, человек проговорил:

– Чайка! Чайка…

Затих. Милиционеры сняли фуражки, Сорокин закрыл ему глаза:

– Да-а… теперь точно все. Знал его?

Акимов не ответил, горло сжало. Кивнул.

– Пулевое в сердце, да еще в упор, и столько прожил! Крепкий парень.

– Да, – наконец отозвался Сергей. – Это Денис Ревякин, путевой обходчик. Разведчик бывший.

– На фронте пересекались?

– Земляки. В госпитале одном лежали, потом, в Белоруссии…

Снова перехватило горло. Чтобы не опозориться, Акимов замолчал.

– Родные есть?

– По-моему, нет. Одинокий.

– Все полегче… Хотя кому? Сергей Палыч, отправляйся, вызывай опергруппу. Жэ-дэ отвод, стало быть, линейным трудиться. Я тут покараулю, огляжусь.

– Есть.

Козырнув, Акимов отбыл.

Сорокин, вздыхая, осмотрел тело, не нашел ни денег, ни документов. На ремне остались сигнальные флажки, красный да желтый, и пенал, где должны были быть петарды. Их не оказалось. Чуть поодаль, уже на границе щебня и травы, отыскалась форменная фуражка, слетевшая то ли при борьбе, то ли при падении.

Следов на щебне не было, да и быть не могло. Можно было в целом уверенно утверждать, что если преступник не круглый дурак и не соскочил немедленно на землю с насыпи, то никакая ищейка след не возьмет.

Николай Николаевич извлек платок, помедлил, прежде чем прикрыть мертвое лицо: «Симпатичный мужик. Эх, Дениска. Поди, и тридцати нет, а вон, плешивый уже, и дырка в черепе. Через огонь-воду прошел, а погиб тут… подло-то как. Как же ты подпустил их к себе? Или случайно под пулю попал. Геройствовать небось начал, разведчик, сам задержать решил…»

Сорокин вздохнул, поднялся, закурил. Прошелся по насыпи, по рельсам.

«Чайка, сказал он. К чему бы это? Нет у нас их, не гнездятся. Фамилия? Или в театре был?»

Вокруг тишина, тропинок нет, за полоской леса – общий забор дачного поселка. Никто не ходит тут, только вот старательные путейцы.

«Что за работа у линейных – ни начала, ни конца, уцепиться не за что. Самые поганые твари на транспорте – прилетели, напакостили, жизни лишили, обобрали мертвого – и порхают дальше. Вольные птицы. Чайки, мать их».

Со стороны платформы послышались шаги и голоса. Прибыла опергруппа.

– Чего ж без собаки? – спросил Сорокин, пожимая протянутую руку.

Капитан, старший группы, отшутился:

– Мы сами ищейки. Чего животину без толку гонять? Щебень да креозот, и еще вон дождь прошел.

У тела уже хлопотал новенький, ни разу не виденный ранее врач: невысокий, щуплый, быстрыми движениями и черными глазами-бусинками похожий на воробья.

– Ранение в сердце, выстрел с близкого расстояния, – доложил он.

– Не в упор? – для очистки совести спросил Сорокин. – А копоть как же?

Медик не обиделся на вопрос, охотно пояснил:

– Копоть, товарищ капитан, надо на его верхней одежде искать. Вместе с нею, то есть. А где она? – Он поскреб подбородок. – Не мог же он по такой погоде в одной гимнастерке на участок выйти?

– Ну, украли, видимо.

– Ну да, ну да. Кстати, вот что.

Теперь «воробей» поскреб острый нос.

– Похоже – подчеркиваю, похоже, без экспертизы не могу утверждать, – что стрелял левша.