Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Спасибо, Оленька, вам и добрым людям спасибо, – нараспев приговаривала она, по опыту зная, что ни один надоедливый помогальщик более десяти минут ее речитатива не выдержит, – никому мы с Сонечкой не нужны, даже родному мужу и отцу, и только вы, как ангелы, крылышками своими нас покрываете от всякого зла и нужды…

Это девчонка сейчас подавила зевоту или у нее челюсть отваливается?

– А-а-а… да. Вы знаете, мама вам вот просила передать. – Оля вынула из кармана несколько эскизов, на обратной стороне которых были сделаны пометки рукой директрисы: что, куда да чему не соответствует.

«Не надоест же придираться», – кисло подумала Наталья, делая вид, что по буковке постигает написанное, сдвинув брови и шевеля губами. И тут же увидела, что большинство ценных указаний никакие не ценные, а сделаны для вида.

«Нет, все в порядке. Опять эта сердобольная изображает рабочий процесс».

Наталья давно раскусила суть происходящего: Гладкова-старшая отличалась тонким вкусом и дело свое понимала отлично. И приняла бы ее эскизы с первого раза, так ведь претензий не оберешься, а то и с довольствия снимут: что это у вас тут за любимчики-надомнички? Где чуткое руководство? Где здоровая критика? А не тунеядничают ли?

– Оленька, передайте поклон Вере Вячеславовне, я обязательно все исправлю.

Гладкова-младшая, попрощавшись, убежала.

Наталья, прибрав съестное, вернулась к работе. Уже почти завершены заготовки для очередного расписного ларца в дурно-русском стиле – такой хоть под носом у музейщика вези, он только брезгливо зажмет нос и отвернется. А уж когда-то потом кто-то, посвященный в тайну, сможет снова вернуть первоначальный облик шедевру. Предстоит много работы – интересной, кропотливой, доходной, и не только для себя, но и для будущего.

Возможно, пора уже и масштаб менять, хорошо бы объять прекрасные западные дали, которые представлялись расписанными исключительно лазурью и золотом, – и деньги, и задачи совсем другие. Да и цели благие: увезти, спасти ценности отсюда, где они никому не нужны и все равно сгинут в безвестии, туда, где их ценят… ну хотя бы в долларах. Лучше в фунтах.

Обрабатывая поверхность с тем, чтобы новый слой, который вскоре укроет собой первоначальное изображение, не попортил бы драгоценной сути, Наталья с недовольством размышляла: «Все папенька со своими понятиями. Нельзя запрашивать сверх, грех, даром получили – даром отдавайте или хотя бы немного. Как будто его ковыляния по деревням, вот эта работа и лицедейство ничего не стоят!»

А ведь наверняка у кого-то там, в каком-нибудь Нью-Йорке-Париже, аж скулы сводит – так ему все это надо.

«Надо это как-то обдумать. Нет, надо как-то с папенькой решать. Посоветоваться, что ли, с Князем? Он давно намекает…»

Она невольно улыбнулась, но тут же строго приказала себе не дурить. Не время сейчас и не место. Надо трудиться не покладая рук над тем, что есть, в поте лица зарабатывая хлеб свой.

14

– Бог в помощь, – негромко произнесли за плечом. Она вздрогнула:

– Как ты тихо всегда подкрадываешься!

Дед Лука, проникнув в мастерскую из смежной комнаты, перекрестился на красный угол, где ничего не было, стал разоблачаться, пристраивал уродливый свой лапсердак, огромные калоши, неизменный чемодан, тщательно ополаскивал руки – все это неторопливо, степенно, отдуваясь. Лишь в остром глазе прыгали чертики.

– Прости дурня старого, напугал.

Наталья, вздернув верхнюю губку, брезгливо напомнила:

– Сколько раз я должна повторять: не являться предо мной в таком виде!

Он не обиделся на непочтение, лишь пробасил:

– Ишь, цаца. Что ж, прикажешь родителю в кустах за нужником переодеваться?

– Прекрати паясничать!

Старик потер шею под затылком, крякнув от наслаждения, расправил широкие плечи, встряхнулся, потряс головой – и оказался дюжим мужиком звероватого вида. Несмотря на седую голову и густую бороду по глаза, очевидно было, что со дня рождения его прошло от силы лет сорок.

– Ну теперь-то привет, сестреночка? – И, не дожидаясь ответа, чмокнул Наталью в макушку. Она не успела уклониться, лишь дернула плечами и припечатала:

– Хам.

– Ничего не хам, я дворянин потомственный.

– Прачкин сын ты и байстрюк.

– Я не виноват, что у нашего с тобой папа был отменный вкус.

– Как же ты мне надоел, – вздохнула она. – Что ты за шут гороховый, то кряхтишь-охаешь, то прыгаешь как мяч, то маячишь перед глазами, как морок.

– Коль я шут, то ты шутовка, – дал он сдачи. – В зеркало на себя глянь, бесхитростная душа. Кривляешься моего похлеще, да и по времени куда дольше…

Он дернул ее за белокурую косу, потянул, намотал на кулак:

– Эй! Что за разговоры непочтительные? Как пригорает седалище: «Мишель, защити, Мишенька, толкани – достань – дай денег», а чуть отпустит – так и пошел вон, дурак? Свинство и наглость.

Наталья дергалась, стараясь освободиться:

– Да ты с кем говоришь-то так!

Он легонько, как ему показалось, толкнул ее в плечо и сам же едва удержал от падения:

– Тут кто-то еще есть? Я брат твой и покровитель.

Сидеть с запрокинутой головой и косой в чужом кулаке было неудобно, но Наталья умудрялась сохранять достоинство:

– Отпусти, хам! Я своими руками работаю, понял? Если бы не я, сгнил бы ты во рву, дед фальшивый!

– Если бы не папины документы и не похоронная команда, – угрюмо уточнил он, отпуская наконец косу, – и не сгнил бы, а замерз. Ладно заедаться.

– А ты – хватит нагличать.

Михаил выложил на стол две пачки в банковской упаковке:

– На вот денежек, на хлебушек.

Натальины глаза вспыхнули, она немедленно опустила ресницы, сухо кивнула, припрятывая деньги:

– Спасибо. Никто тебя не видел?

– Не изволь беспокоиться.

Проследив путь скрываемых купюр, Михаил, чуть улыбаясь, мимоходом сообщил:

– Не видел. Так что ночь, а то и две, уж извини, скоротаю тут.

Наталья с готовностью возмутилась: