Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
— Исключено, — кратко и очень уверенно отозвалась она, — возможно, я старуха, ничего не понимающая, но можете быть уверенными, что никаких безобразий, подразумевающих активные действия, не происходит.
— Но ведь синяки, Раиса Александровна.
— У кого? — заботливо, точь-в-точь многохлопотливая бабушка, спросила комендант.
— У некоего Максима Хмары, с первого курса.
Не сказать что она удивилась, но все-таки заметила:
— Ванечка, у вас не слишком богатое воображение?
— Нет, — заверил Остапчук.
— А книжки писать не пробовали?
— Только протоколы, — успокоил он, — а так-то что можете сказать про воспитанника…
— И как?
«Н-да, крепкий орешек, неуступчивая дамочка. А время идет, и неохота его зазря тратить…» — подумал он и повторил имя с фамилией.
— Уверены? — переспросила она, хмуря брови. — Он-то с чего? Вы не ошиблись, товарищ?
— Нет. А почему спросили?
Она как-то так помяла мочку уха, что получилось забавно — как будто проверяла, правильно ли расслышала. Потом, уже совершенно успокоившись, начала объяснять:
— Разные ребята есть, кто побойчее, кто потише, почистоплотнее, понеряшливее. А Максим Хмара — он, знаете ли, никакой. Про таких говорят: флегма. Сидит в уголке, учится. Спокойный мальчик, к тому же сирота и калека.
— А что такое?
— Кривенький на один глаз, — пояснила она.
Помолчали.
— И по поведению, говорите, смирный, — сказал Саныч.
— Вы знаете, Ванечка, смирный, — подхватила она, — такой спокойный. Пожалуй, что даже раздражающе спокойный. Бывают такие, знаете ли.
Иван Саныч из вежливости согласился, хотя ни одного подобного не встречал. Он уточнил:
— То есть прямо ничего за ним не водится, это имеете сказать, Раиса Александровна?
Она подтвердила, что именно это. Остапчук не отставал:
— Не ворует у своих, не доносит, делится с товарищами…
— Именно, — подхватила она, улыбаясь тонко, — не крысятничает, не стучит, не жлобится.
Нет, Саныч не поперхнулся, но слова, употребляемые этой старой интеллигенткой, его приятно удивили.
— Похоже, мы понимаем друг друга.
— Я не сомневалась. Мне бы хотелось подтвердить, что Хмара — мальчик вежливый, режим не нарушает. По поводу учебы не могу ничего сказать, лучше поговорить с педсоставом. Но то, что он тут не к месту, чужой — это тоже подтверждаю. Вы знаете, детский коллектив тонко ощущает чуждый элемент и, как любой здоровый организм, начинает отторгать, в том числе агрессивно.
— Иначе говоря, бить.
— Именно. Я вашу иронию понимаю, Ванечка.
«Вот как?» — удивился сержант, который ничего эдакого в виду не имел, а спросил, исключительно пытаясь перевести с педагогического языка на человеческий.
— Да, да, имеются тут детишки, куда более заслуживающие выволочки и интереса.
— Например?
— Скажем, Бурунов, Таранец — совершенно не социализированные молодые люди. От горшка два вершка, но дерзят, как взрослые. И лексика, ай-ай… — она покачала головой, — они явились сюда по направлениям, в детдоме кражу совершили, но, как обычно у нас бывает, решили, что с их стороны была просто шалость.
Иван Саныч одобрительно крякнул — да, так бывает.
— Если бы меня спросили, я бы сказала, что им место именно в колонии трудового воспитания. Помимо активного труда, таким персонам просто необходима изоляция. А они даже не понимают, какой шанс им дан стать людьми. Ведут себя как авторитеты…
Тут Иван Саныч спохватился, что время уже позднее, а он все еще не выяснил вопроса, из-за которого явился. Они распрощались как старые друзья, и напоследок сержант не сдержался и поинтересовался, кем изволила трудиться раньше товарищ комендант.
— Если не секрет, конечно.
—
Почему ж секрет? Последние пятнадцать лет как раз все по колониям, — и, увидев, как лицо у сержанта начинает вытягиваться, с улыбкой уточнила: — Что вы. Не надо так уж изумляться. Я в Даниловской колонии для беспризорников работала, потом — для малолетних преступников.— То-то слышу слова знакомые…
— А вы что же, из нашей системы?
— Нет, я сочувствующий. Любитель, можно и так выразиться. И у вас, стало быть, богатый опыт общения с подобным элементом.
— Имеется, — просто подтвердила комендант, — а поскольку сказываются возраст и здоровье, решила податься, где поспокойнее.
От всей души пожелав коменданту удачи и уточнив, где располагаются первокурсники, Остапчук распрощался.
«И все-таки когда ни в чем не повинного калеку, пусть не вписавшегося в коллектив, всем миром колотят почем зря, неужели это нормально? — размышлял он, держа путь в обиталище первокурсников. — Возможно, что у мелкоты сиротской так принято? Если вот и комендант, товарищ компетентный, ничего странного не видит — стало быть, и нечего огород городить, и сами разберутся. Что ж, может, и мне объяснят?»
Глава 9
Там, где не видели ничего страшного ни опытный товарищ комендант, ни опытный людовед сержант Остапчук, Колька Пожарский видел много чего. Это он Николаем Игоревичем именовался, всего-то ничего, но мозги и наблюдательность малолетнего уркагана сохранил. И они, помноженные на не по годам богатый жизненный опыт, да еще и на тесный опыт общения с «малышней», некоторые из которых имели уже усы больше Колькиных, давали повод для дерготни. Нередко на него накатывала злоба, бывало, и руки опускались, но ни разу не ощущалось ничего похожего на благодушное успокоение. Да и с руководством поблагодушничаешь, как же.
Часа за три до вышеописанного разговора Колька как раз получил очередное пропесочивание от Ильича. Старик нудил:
— Николай Игоревич, приучайся уже к тому, что ты отвечаешь теперь не только за себя.
Ну, Колька с ним не первый год знаком, промолчал и лишь склонил голову: понимаю, мол, чего уж. Однако Семена Ильича не умилостивишь деланым раскаянием.
— Объясни, сделай одолжение, почему у тебя перерасход вырос аж на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым месяцем.
Колька подумал, но вынужден был признать, что не знает. Предположил лишь:
— Портачат, Семен Ильич.
— Много.
— А как же учиться, не допуская ошибок? Сами понимаете, не все семи пядей во лбу, нет-нет да попортишь болванку.
— Так, а ты на кой поставлен? Как раз чтобы меньше портачили.
Свежая, отрезвляющая мысль. На это и отвечать смысла нет. Старик поворчит еще около трех-пяти минут да отпустит.
Колька все чаще и чаще ловил себя на том, что сам себе нравится. Откуда только появилась в нем такая взрослость, солидность, снисходительность к слабостям окружающих, философское отношение к своим собственным — ну а кто без греха? Можно признать, что в своих собственных глазах рос, как опара на дрожжах. Конечно, он все еще тот самый Колька Пожарский, бывший хулиган и ворюга, и формально все еще отбывавший по малолетке, пока не будет снята судимость. Те, кто за бумажками людей не видит, воспринимают его именно так. Точь-в-точь как неведомый, то есть не виданный ни разу, но наверняка жирный, потеющий и утирающийся платочком кабан из кадров, который воспрепятствовал трудоустройству Пожарского-сына к отцу в лабораторию.