Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Хотя про себя все-таки усомнился: такая фря вряд ли кого прельстит, кроме шибко влюбленного Пельменя.

— Да… в общем, доехали мы до Ярославского вокзала, она шасть в камеру хранения. Я за ней, она что-то там забрала, какое-то добро в наволочке — и, смотрю, бежит-торопится обратно, аж бегом.

— Пока ничего не ясно, — признался Пожарский, — но интересно.

— Кому как, — угрюмо отозвался Андрюха. — Обратно электричка пустая, мне пришлось в другой вагон сесть, чтобы и ее видеть, и ей на глаза не попасться. Любовался-любовался, да и задремал, а потом как в седалище что куснуло — глядь, а она на выход. Оп-па, думаю, куда это? До нас еще не доехали …

Тут он прервался, чтобы снова налить в стакан самогону, Колька пить отказался.

— Вот, до нас точно не доехали, а до толкучки.

— Погоди, погоди. Это ж в котором часу было? — уточнил Колька. — Торг-то кончился уже?

— Кончился, — подтвердил Андрей, морща лоб, припоминая, — ряды пустые были, а которые торгашки еще оставались, те собирали манатки. Так вот, моя подходит к одной, пошептались, и она ей отдает наволочку. Та ее под прилавком глянула, кивнула и давай деньги Лидке отсчитывать…

Он снова замолк, завял и начал кукситься. Колька спросил, просто так, чтобы отвлечь от разного рода мыслей:

— Что за шмотки-то были?

— Кто их знает, красное что-то, — и Пельмень снова потянулся за бутылкой.

Колька деликатно ее отодвинул, заметил примиряюще:

— Ну красное — и красное. Какая разница. Зря распереживался, кто не приторговывал шмотками? Не самогонка же.

— Так я и не переживал, — чуть не проскулил Пельмень, — я ей на глаза попался! Она как на выход пошла, как стала деньги припрятывать, глаза подняла, голубые, острые, как льдинки весной на воде, да как взбеленится: ты, такой-разэдакий, шпионишь! Видеть тебя не хочу и всяко-прочее! Треснула по морде и убежала.

— По морде? — уточнил Колька и, получив заверение, что именно по ней, уверенно сказал: — И хрен с ней! Если девка — спекулянтка, да к тому ж дерется, то нечего с нею дел иметь.

Однако Пельмень как бы не слышал: хлопая повлажневшими ресницами, таращился в собственноручно побеленную стену и тосковал, тосковал…

«Э-э-эх… работяга толковый, много повидавший, из всех передряг выбравшийся — и на тебе, из-за какой-то пустячной истерички такие трагедии!»

Похватав вхолостую воздух и убедившись, что пить больше нечего, Андрей пригорюнился, но уже по-другому, спокойнее.

Колька, поискав правильные слова и не найдя их, решил ограничиться суровым, по-мужски сдержанным похлопыванием по плечу:

— Укладывался бы. Утро вечера мудренее, глядишь, опомнится, сама пожалеет, что нагрубила.

Пельмень глянул с безумной нарождающейся надеждой:

— Думаешь?

Приятель, подумав, ответил совершенно искренне:

— Если умная — то обязательно пожалеет и покается. Если же дура — так на что она тебе? К тому ж коли завела моду драться, так это и пойдет, что ж, по любому поводу тебе фото будет канифолить — хорошо это?

— Нет.

— Ну вот и ложись, и выкинь все из головы, — предписал друг и прибавил уверенно, что все утрясется.

— Точно! — обрадовался Андрюха.

… В коридоре тотчас пристал Анчутка, который все это время мотался туда-сюда, как молодой папаша у дверей повитухи.

— Ну что, что?

— Да что вы, в самом деле? Проспится, успокоится и опомнится. Тоже мне, цаца.

— Вот и я говорю! — подхватил Яшка. — Ну ни рожи, ни кожи, а туда же, строит из себя…

— А, так ты ее знаешь?

— Так ударница же, — ухмыльнулся Анчутка, — знаменитость.

— Ударница, знаменитость, а вещи таскает перекупщикам, — проворчал Пожарский.

Анчутка немедленно заинтересовался. Пришлось вкратце пересказать Андрюхин детектив со слежкой. В итоге несерьезный Яшка расхохотался и угомонился, лишь получив по шее.

— Не ржи над другом! У него любовь. Видать, серьезно у них, раз карточку свою подарила.

Белобрысый циник чуть не взвизгнул от восторга:

— Подарила?! Держи-и карман! Он с доски почета спер! Ох, Маринка-Колбаса орала.

Тут и Колька еле сдержался, чтобы не заржать.

— Ловко! Ну да ладно. Посерьезнее с чувствами!

— Есть, — козырнул тот.

— На гулянку не пойдешь?

Яшка сокрушенно покачал головой:

— Куда тут. Как его оставишь? Сам видишь, что творится.

— Вот и славно, — одобрил Колька, — присмотри за ним до утра, а там и отпустит. Не круглый ведь дурак.

Анчутка хотел было выказать сомнение в этом последнем тезисе, но, случайно глянув Кольке за спину, осекся. Выражение на физиономии у него стало такое, что захотелось, не поворачиваясь, отпрыгнуть в сторону — что там с тылу такое?

Оказалось, что ничего сугубо страшного — просто та самая недавно обсуждаемая особочка, Лидка, преспокойно стоит и с простодушным любопытством прислушивается к разговору.

Убедившись, что они затихли окончательно, вежливо спросила:

— Простите, Андрей дома?

— Ну допустим, — с неприязнью признался Яшка.

А Колька глядел на нее, откровенно недоумевая. На фото она более страшненькая, и в жизни не сказать что блещет красотой, но все попригляднее. Глазки в самом деле голубые, чуть раскосые, и… как это Андрюха красиво сказал? Острые, как льдинки. Волосики светленькие, облаком поднимаются, ручки — тонкие-претонкие куриные лапки.

Таких кругом пруд пруди, вот и сейчас сдается, что где-то они встречались. Или, может, в самом деле видел фотографию на доске почета, пока Пельмень не стащил.

— Вы мне позволите пройти? — вежливо уточнила она.

Яшка хотел было нагрубить, но Колька успел аккуратно передвинуть его, освободив девице путь. Пусть поговорят, может, все уляжется.

…Похлопывание нежной ручки — довольно сильное — бесцеремонно привело Пельменя в чувство. Он содрогнулся, вынырнул из мутного пьяного забытья, разлепил опухшие глаза: перед ним соткалась из сновидений возлюбленная Лида, склонила к нему милое личико. Правда, смотрела с таким выражением, будто увидела таракана в супе, но истосковавшемуся, зачарованному Пельменю и этого для счастья было достаточно. Хотелось запеть, закричать, но получилось лишь просипеть с обожанием:

— Лидочка, я ведь…

Она прервала, заверив довольно бесцеремонно:

— Я понимаю, Андрюша. Не будем сейчас касаться этого глупого события.

Пельмень немедленно заверил, что готов вообще никогда в жизни не касаться ничего. Он, конечно, не вымаливал приказов, не рвался добыть звезд с небес и доставить синюю птицу, но бубнил горячо и страстно, как водопровод в ночи, выражая готовность выполнять любое пожелание, буде таковое выражено устно, письменно, даже в форме намека.

Лида прервала, предупредив: