Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Старик поднял палец.

— Галочка в этом доме с пеленок, папа ее покойный — офицер Генштаба, мама — почтенный человек, преподаватель, с горя слегла. Эти, с позволения сказать, сыщики не просто не обнаружили человека, среди бела дня пропавшего, но и даже догадок никаких нет. Кто может пролить свет на эту тайну?

От предчувствия чего-то крайне важного у Акимова заломило затылок, и в пустом желудке похолодело.

— Вы извините меня… — начал он осторожно, пытаясь сообразить, как и что говорить далее, но золотой старичок продолжал:

— И извиняться нечего. Вот вы кто по профессии?

— Участковый.

Бдительный дедуля, сдвинув очки к кончику носа, прошил его взглядом, спросил требовательно:

— Наш? Новый?

— Нет, я…

— А жаль, жаль, — искренне заявил тот, — давно пора, между нами, этого бездельника… Вот представьте: Галочка, золотая девочка, молодая, красивая, чертенок в юбке, — и несчастье за несчастьем. Первый муж в ополчении погиб, второй, правда, души в ней не чает, мать-старушка надышаться на обоих не могла…

— Так что случилось? — осторожно вставил Сергей.

Старик нетерпеливо пристукнул палкой, видимо, негодуя на тугодумие представителя власти:

— Пропала, я же объясняю! Который день пошел.

— Как же…

— А вот представьте. Поехали двадцать третьего февраля, видите ли, шубку выкупать, муж лишь на ночь глядя вернулся — глаза навыкате: что, Галочка до сих пор не дома? Вот так-то, молодой человек, а вы говорите — за что.

— В самом деле, за что? — повторил Акимов, который ничего подобного не говорил, хотя и думал. — Извините… как ваше имя и отчество?

— Теодор Петрович.

— Теодор Петрович, подскажите, а Галина Ивановна… Яковлева, верно?

— Нет, Шамонай, — поправил престарелый Теодор, — муж Яковлев, но из уважения к отцу она была и осталась Шамонай.

— Она такая красивая, лет двадцати, рыженькая, кудрявая, носик приподнятый, на подбородке ямочка, мушка над губой…

— И вторая на шее, — обрадовался старик, — неужели нашли?

— Ведутся поиски, — с болью в сердце огорчил Сергей, — но делается все возможное.

Если бы не свидетель, с какой радостью треснулся бы он дурной головой прямо в свежевыкрашенную стену.

— Делается все возможное, — повторил услышанное Сорокин.

Акимов стоял пред ним безгласен, как агнец на заклание. Николай Николаевич внезапно поднялся, походил от стены к стене, далее вдруг завалился на ветхий диван для посетителей, закинув руки на голову и прикрыв глаз.

— Врач так и сказала: чувствуешь, что накрывает, — ложись и дыши, — пояснил он вполне обыденным, нейтральным голосом, — а сейчас как раз накрывает меня, Серега, невыносимое желание тебя пристрелить. Останавливает лишь то, что, тебя пристреливши, я останусь без кадров, а то и присяду лет на десять. Несчастный я человек.

— Что ж делать-то, Николай Николаевич? — горестно спросил Сергей, памятуя, что единственные вещи, коими можно снискать прощение, — безоговорочное смирение и признание собственного ничтожества.

— Не знаю, — по-прежнему спокойно, даже ласково отозвался начальник, чинно глядя в потолок единственным оком, — конечно, могу тебя успокоить: дело, судя по словам старикана, ведет МУР, поручений нам не дано, можешь плакать не такими крупными каплями.

— Но только мы знаем, что пропавшая Шамонай была в отношениях с Кузнецовым и с Павленко…

— Ты, ты знаешь. Прошу тебя, не надо меня в это впутывать, — попросил Сорокин недовольно, — и Остапчука. Саныч тебе все очень хорошо тогда разъяснил.

— Так что же мне делать-то? — снова спросил Акимов.

— Я-то тебя серпировать не стану, по вышеуказанным резонам, — пообещал капитан, — но на твоем месте я бы ждал, но активно. Если товарищи из МУРа не полные кретины, то скоро появятся на нашем горизонте с поручениями и вопросами.

— А если…

— Никаких «если». Нет оснований считать других глупее себя, тем более в твоем случае. Свободен.

Часть вторая

Глава 1

Вот уже считаные дни зимы остались. И пусть снегопад за снегопадом, весной повеяло, несмотря на морозцы, птички распевают вполне весело.

Кольке же не до песен. Какие уж тут «ля-ля», когда все пошло прахом, причем очень быстро, по-будничному наступил его личный конец света.

Всего-то час с четвертью назад он, воодушевленный, причалил к зданию нарсуда. Для окружающих, непосвященных прохожих это был обычный особняк о двух этажах, порядком обшарпанный, с облупившимися колоннами, на стеклах — не отмытые до сих пор крестообразные следы от бумажных полос. Для Кольки это был то ли сказочный замок, то ли ворота в иную, светлую и счастливую жизнь. В том, что до этой самой жизни рукой подать, он не сомневался ни капли, к тому же у него и пропуск туда есть, и не один, и не два. Груженный, как баржа, всеми мыслимыми и немыслимыми бумагами — от сдержанно-хвалебных характеристик с места обучения до безусловно положительных, различной степени пространности, за подписью капитана Сорокина Н.Н. с места прописки, суровыми, но проникновенными ходатайствами, в том числе своим собственным. Он готов, как думал, ко всему, вооруженный до зубов, вдохновленный до прозрачности.

Уточнив в канцелярии, куда обращаться, Пожарский уверенно постучался в нужную дверь, прошел в небольшой кабинет, заставленный сейфами, полками, столами, заваленный делами. Они были повсюду — прошитые суровой ниткой, потолще и потоньше, подписанные как диковинными «Газовый трест», «ЦГРМ, Наркомат Просвещения», «Совет профсоюза работников текстильной и легкой промышленности», «Добровольное спортобщество «ТРУД», так и вполне обычными фамилиями и инициалами каких-то неизвестных граждан.

Среди всего этого непросто было отыскать нарсудью — небольшую раздраженную остроносую женщину в самом обычном шерстяном костюме.

— Товарищ, слушаю вас. Прошу покороче, после переезда кавардак и нет лишнего времени.

И вот эта нарсудья, выслушав, вынырнула из-за нагромождений дел и бумаг, развернув главный калибр, проделала огромную, фатальную пробоину ниже ватерлинии:

— Товарищ, вы чем изволите быть недовольным?!

Колька опешил, смутился, начал мямлить в том смысле, что вот, опомнился, раскаялся, ни одного взыскания. И вот же, столько бумаг, а в них выражены просьбы, как от лиц, непосредственно контролирующих поведение, так и от коллектива, и от администрации образовательного учреждения…

Слушая его сбивчивое, горячее бормотание, нарсудья то и дело поглядывала на кипятильник в банке с водой, по всей видимости, усматривая параллели между издаваемым ими шумом. Возможно, эта неуместная мысль ее смягчила, и нарсудья спросила уже без особой злости:

— Товарищ Пожарский, один вопрос имеется: вы что, сидите?

Колька, захлебнувшись словами, запнулся, смутился и признал, что нет.

— Правильно. И поскольку осуждены вы в несовершеннолетнем возрасте, то условно-досрочное вам не положено.