Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

— И что? — после некоторого промедления спросил капитан, как показалось Акимову, уже довольно зло. — Что из этого индульгенция от допроса — то, что шлюха, папа в Генштабе или супруг в госбезопасности? Это в каком законе записано?

— Николай Николаевич, все-таки товарищ просил, да и дело такое интимное…

Сорокин повысил голос:

— При появлении трупа интимное становится общественным, затверди себе! Или на лбу запиши.

Акимов попытался снова объясниться, произнес, тщательно подбирая слова:

— Николай Николаевич, Галину эту Ивановну в любой момент найти можно, она ж, по словам Кузнецова, счетовод в седьмом увээр.

Сорокин вздохнул, глубоко и грустно:

— Серега, друг ты мой, речь-то не о том. Чисто теоретически можно кого угодно найти. А я вот тебе кое-что сейчас скажу, по поводу Павленки.

Николай Николаевич вынул из своих закромов несколько листков:

— Сам прочтешь или перевести?

Акимов смутился. Не осилил он еще науку расшифровки клинописи, которую пользовали по-настоящему стоящие эксперты.

— Хорошо, — сжалился Сорокин, — переведу. Тут, вкратце, выводы патологоанатома. Сам-то труп уже кремировали — замечание в связи с тем, чтобы ты понимал, что ошибку твою, если таковая имелась, уже не исправить. Итак, согласно этому заключению, помимо почти летальной степени опьянения и очевидно вскрытых вен, обнаружено интересное: ожоги пищевода четвертой степени. Это соответствует тому, как если ты сейчас, мозгов лишившись, щелочи хлебнешь. Смекаешь, к чему я?

— Нет, — честно признал Сергей, — находясь в меланхолии и стремясь сдохнуть, чего ж для верности не хлебнуть?

На удивление, и на это замечание Сорокин не возмутился, а мирно и несколько печально спросил:

— Неужели тебя в этой ситуации ничего не корежит?

— Нет, — послушно подумав, ответил Акимов.

— И Кузнецов?

Кузнецов-то да, корежит его от Кузнецова, только не в этой связи. Ни к чему начальство посвящать в свои переживания, к делу не относящиеся.

— Понимаю, — к чему-то произнес Сорокин, — и я признаюсь, что картина, подсказанная тебе на месте, меня бы полностью устроила. Хорошая, логичная картина. Если бы не была она подсказана тебе именно инженер-полковником.

— Он что, так вам не глянулся?

Сорокин вздохнул, поиграл желваками. И, наконец, заявил:

— В «очко» он передергивает.

Сергей аж очнулся.

— Что-что?

И снова вздохнул Сорокин:

— Понимаю тебя. Непедагогично признаваться, но, видишь ли, Сережа, я и сам умею, и неплохо, близ Трубной вырос. Строго между нами. — Он, сдвинув брови, подчеркнул: — Ты же понимаешь, что я мог ошибиться?

— Само собой, само собой, — заверил Акимов, сгорая от любопытства.

— На банкете предложил кто-то сыгрануть, — сердито начал Сорокин. — Кузнецов начал ломаться: поздно, пора расходиться, ну секретарь райкома возьми и пошути: так в очко, быстрая сдача. Заподозрил на втором кону: банкует, гадюка, и как будто видит, кому что сдал.

— Везение?

— Перестань. Потом глядь — ах ты, мать честная. Под ладошками-то у него портсигар, серебряный. Он цигарки таскает из пачки, а из портсигара нет. И ладошки-то у него, ты, надо полагать, и не обращал внимания, — блеск, самые шулерские, большие, широкие.

— И что же?

— А то. Сдает — и каждую карту срисовывает, глядя на портсигар.

— Лошадиную память иметь надо.

— Этого я не проверял. Но стандартный шулерской светляк своими глазами видел.

— Что ж, никто не заметил, кроме вас?

— Во-первых, все были уже тепленькие. Во-вторых, постоянно он что-то рассказывает, журчит, голос у него такой, отвлекающий, спокойный. Не замечал?

— Что я…

— …девка красная? Ну да, не девка, но голос у него и манера говорить — как-то притупляет внимание и доверие вызывает, что ли. Как у врача или попа, не знаю, что вернее. Я, Серега, не хочу утверждать, что он зихорник (шулер). Но вот есть такое наблюдение, и никуда от него не денешься. Проверять надо.

Сорокин потер лоб:

— Ибо, знаешь ли, был такой эпизод: дважды в тридцатых вылавливали одного такого. Послужной список геройский, в Ленинграде наголову ликвидировал диверсантов трех вражеских держав — французских, эстонских, финских. Такая вот гроза резидентуры.

— И что же, не было на него материала? — переспросил Сергей, сбитый с толку.

— Брали за жабры, и не раз. Вышибали из НКВД аж дважды, но оба раза восстанавливали. Откопали папу-кулака — отбрехался, братишка у Врангеля служил — такая же пустышка, сорвался, как налим под корягу. Подцепили лишь на том, что скрыл от органов факт, что до двадцатого года существовал с шулерства, — вот это товарищи из НКВД простить не смогли, что ты. Я-то на этот момент и внимания не обратил, решил, что мелочовка, а видишь, оказалось решающим.

Осознав, что проговорился насчет своего участия в этой эпопее, Николай Николаевич махнул рукой:

— Да ну. В общем, хоть так подсекли гада. Ну а там и вылезло, что, оказывается, он еще в двадцатых в ГПУ ложные данные поставлял.

— Это как же так?!

— Перешел границу нелегалом и, чтобы сразу к стенке не приставили, начал вываливать на-гора данные о румынском военно-морском флоте да о своей героической борьбе. Изя Чоклин, не слыхал?

— Нет.

— Это и понятно, в конторе не принято светить именами. Я все к тому, что возникшие сомнения надо разъяснять. Отправляйся, благословясь, и разыщи эту Галину Ивановну.

Сорокин поднял ладонь, пресекая встречные тезисы.

— Все. Хочу видеть ее тут. Уловил?

Главное-то Акимов, как ни был подавлен, уловил.

Что капитан Сорокин, даже после больницы, такой вот никакой, по-прежнему мудрый, опытный и к нему надо прислушиваться. Что думать, да и оценивать ситуацию, перспективы, шаги просчитывать надо не со своей только стороны, а прежде всего с другой, со стороны того, кто вполне может оказаться преступником. Или не оказаться.

— Чтобы ты совершенно не сомневался, подчеркну еще эпизод, — подал голос Сорокин, после раздумий и колебаний.

Он вынул фотокарточку, протянул подчиненному. Отрытое лицо, прямой взгляд, чистые глаза — лицо вроде бы незнакомое. Вот разве что эта блямба, над ноздрей…

— Никого не напоминает? Не узнаешь? — спросил Николай Николаевич.

— Никак нет.

— Плоховато у тебя со зрительной памятью. А если так?

Рядом с фото на стол легло еще одно. Акимова передернуло — и одновременно осенило.

— Это из анатомички фото, — пояснил очевидное капитан, — похожи?

— Кто же это?

— На первом фото — Рудниченко Иван Исаич, уроженец Твери, неоднократно судимый. Мошенничество, подделка официальных документов, растраты, были данные, что во время войны сотрудничал с оккупантами, но, может, и навет. Гражданская профессия: резчик по дереву, замечу, высокого разряда, печати военной комендатуры из каблуков изготовлял и продавал на рынке.