Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

— Здравствуйте, товарищи. Что, захворала машинка?

Колька заметался, дернул ручку, но дверь почему-то не поддалась. Пришлось сидеть смирно, глядя прямо честными глазами. Михалыч кивнул на Пельменя, вытянувшегося во фрунт:

— Вот, Максим Максимович, свечи меняет.

— Занимайтесь, не спешите.

Увидев Кольку, приветливо кивнул:

— А, рабочий класс. Николай, разговор есть… Желаете, значит, в увээр, вольнонаемным?

«Вот спасибо Ольке. Ну и Вячеславовне тоже», — порадовался Колька и подтвердил, что да, хотел бы.

Порасспросив кратко — кто таков, кто отец, где проживает, — Кузнецов сказал, что попробует решить вопрос. Ликование Колькино было велико, но промолчать о главном значило совершить подлость, и потому он решился:

— Максим Максимович, у меня судимость.

— Ох, — полковник потер лоб, — неаккуратно, Пожарский, неаккуратно. Доложите детали.

Колька сосредоточенно, стараясь ничего не упустить, поведал подробности своих «подвигов», рассказал и о своих надеждах на УДО, на то, что говорил по этому поводу Сорокин.

— Сорокин, значит, — повторил Максим Максимович, как будто взяв услышанное на заметку, — начальник отделения?

— Так точно.

— Бывалый товарищ, — то ли спросил, то ли уточнил Кузнецов, — сложилось такое впечатление. Что ж… обещать я вам ничего не стану, сами понимаете.

— Понимаю, — вздохнул парень.

— Но приложу все усилия, — обнадежил полковник, — каждый может оступиться. Не шельмовать же до конца жизни. Вот и ваши друзья, Яков и Андрей… они вам уже поведали, при каких обстоятельствах мы с ними познакомились.

Колька с готовностью кивнул.

— И ведь не первый раз они по карманам промышляли? — как бы мимоходом спросил Кузнецов, глядя с хитрецой.

— Они честные люди, — твердо и прямо соврал Николай.

И тут полковник расхохотался, то есть по-настоящему, от души, как простой смертный. Утерев слезы и посерьезнев, он поведал:

— Сдается мне, послужим. Знаете, вы очень похожи на моего сына. По летам ровесники, и такой же бука, так же врет — и не краснеет.

— Где же ваш сын?

Лицо инженер-полковника посерело, он отвел глаза, кадык на шее дернулся.

— Погиб. В сорок первом.

Колька чуть не взвыл от неловкости: «Права Оля, тысячу раз права: дурак я набитый…» Вечно так получается. Вроде задаешь простые вопросы, пытаешься как-то интерес показать — а вот уже влез в чужую жизнь с ногами и чужие же страдания расковырял грязными пальцами. И вот теперь от всей души хочется сказать что-то доброе, утешить, поддержать, а уже страшно, как бы чего не ляпнуть снова.

Кузнецов заговорил первым:

— Думаю, мы поладим. Давайте так решим: если понадобятся какие-то документы, отношения, запросы, что там по бюрократии положено, — уведомите. Поговорю с командованием, попытаемся уладить. Договорились?

— Спасибо! — выдохнул Колька, забывшись, схватил его ладонь. — От всей души… не подведу!

— Пока не за что. — Максим Максимович пожал руку, чуть притянув к себе, похлопал по плечу, уютно, по-свойски, точь-в-точь как батя. — Свободны.

Глава 20

И вновь на рабочем столе Акимова чисто и прибрано, но спокойствия это не прибавляло: дела-то Сорокин все себе забрал, как он выразился, «на ревизию».

— Готовь шею, — мрачно предупредил Остапчук, навостряя лыжи в очередной раз, «определиться» по чему-то.

— Саныч, вот как ты всегда сваливаешь вместо того, чтобы нагоняй получать? — поинтересовался Сергей, хмурый, серый и невыспавшийся.

— Потому что мои дела — мелочовка и кастрюли, — пояснил охотно сержант, — а ты, поскольку образованный, изволь и вкалывать, и получать по-крупному. Что помятый такой, снова рука?

— Не, все хорошо.

Саныч искренне, по-товарищески, порадовался:

— Вот и славно. Здоровье тебе сейчас понадобится.

«Ну слава богу, как в старые добрые времена», — Акимов с невольным умилением взирал на красного, но по-предписанному безмятежного Сорокина, перед которым лежала отказная папочка с полузабытой фамилией «Павленко».

— Сергей, я понимаю, инвалид, но ведь не умственного же труда, — потихоньку, без злости и раздражения начал Николай Николаевич. Только глаз единственный отвел в сторону.

В бешенстве пребывал капитан, на это указывали раздувающиеся ноздри простецкого, картошкой, носа, нарочито медленные движения ухватистых пальцев, в которых с необычной ловкостью вертелся командирский карандаш. А главное — неторопливая речь.

— По каким, твою… резонам ты не произвел опрос одного из свидетелей, присутствовавших на месте происшествия? Почему вообще упоминания об этой особе, как ее?

— Галина Ивановна, — не без труда припомнил Акимов.

— Во-во, вот это. Почему даже упоминания о ней нет в оперативке?

— Так нет дела-то, товарищ капитан… вы только не нервничайте, — напомнил Сергей.

— А ты не указывай, что начальству делать. Не буди лиха, — то ли с задушевностью, то ли с ненавистью посоветовал Сорокин. — Итак, почему?

Сергей вздохнул. Да, счастье бесконечным не бывает…

Со времени возвращения на боевой пост начальства он расслабился, отдохнул и печалей, окромя той, что имела место у гладковского дома, не имел. Даже рука после средства кузнецовского, — чтоб ему пусто было, снабженцу, инженер-заразе, — как новенькая.

— Николай Николаевич, она была абсолютно пьяная, говорить не могла.

— Сам убедился? — колко спросил Сорокин.

— Так точно, — кротко подтвердил Акимов.

— Продолжай.

— Потом она, как бы это сказать…

Сергей замялся.

— Что за стыдливость девичья? — недовольно спросил капитан. — Докладывай, как есть.

— Она любовница Павленко. Ну и бывшая зазноба Кузнецова, — решился Сергей.

— Захватывающе, — поморщился Сорокин.

— Дочь офицера генштаба. И жена некоего сотрудника госбезопасности.