Билет в одну сторону

Но одно точно знаю: я в лечебнице, а ангелы – доктора да сестры милосердия. Ко мне все с лаской да по-доброму… Надо у рыженькой спросить, что такое «амнезия». У нее глаза с лукавинкой, но предобрые. И имя у нее красивое, хоть и нерусское – Лариса.

Послышались шаги, и Анна скорее по привычке, чем от страха закрыла глаза.

– Вижу, что вы не спите. Почему вы отказываетесь говорить, общаться? Даже с родственниками? Вас что-то беспокоит?

– Да, – тихо произнесла лежащая на койке женщина, прислушиваясь к звуку своего голоса. – Я не знаю, что со мной, как я сюда попала, и почему меня называют Натальей Николаевной?

Сестра внимательно посмотрела на пациентку.

– Вы попали в автомобильную аварию. Вас привезли сюда без сознания. Почти неделю вы не подавали никаких признаков жизни. При вас были документы, из которых выяснилось, что вы Наталья Николаевна Бегунова. Мы тотчас сообщили вашим родственникам. Они навещали вас, но вы их не признали. Врачи считают, у вас амнезия, потеря памяти. Мы еще не знаем, полная или частичная. Вы до сих пор никого не узнали и не откликаетесь на свое имя.

Анна со стоном закрыла глаза. Как же она может кого-то признать, если в жизни никогда их не видела? Совершенно чужие люди называют ее дочерью, женой и даже мамой, но она-то знает, что ее имя – Анна Афанасьевна Лыкова. Она дочь Афанасия Петровича и Анастасии Куприяновны Лыковых. По молодости лет еще не успела выйти замуж, и детей у нее нет! Но вслух этого произнести не смеет, так как боится. Боится, потому что кое-что поняла про себя из разговора врачей, которые считали, что она спит.

…В тот день ей сообщили, что переводят в другую палату.

– Сегодня переводим в общее отделение, – услышала она знакомый голос врача, который чаще других находился у ее постели.

– Считаешь, пора?

– Конечно. Видимых повреждений нет, рентген показал, что кости целы, повреждения внутренних органов и кровотечения тоже нет. Осталось показать специалисту в связи с амнезией. Надо ждать, когда из областной приедет.

– А как насчет психиатра?

– Что психиатра?

– Ты же понимаешь, что женщина потеряла память, не узнает никого, не откликается даже на свое имя.

– Ну и что? Такое бывает. Время пройдет, память хотя бы частично восстановится.

– Не знаю. Правильнее было бы отправить ее сразу в дурдом.

– На каком основании? Она не сумасшедшая. Ведет себя адекватно. Случаи амнезии нередки. Вернется в привычную среду, там, глядишь, память вернется.

– А если нет?

– Ты что пристал. Если всех, потерявших память, сажать в дурдом…

– Ну-ну, как знаешь. Но ведь бывали случаи, когда амнезия внезапно переходила в шизофрению и даже полный идиотизм. Помнишь, два года назад был такой больной, дядя Семен? Бомж, побирушка. В колодце задохнулся? Вспомни, как его откачали, он все улыбался, что твой младенец, такой был вежливый, а как встал, огляделся, так крыша у него и съехала. Все кричал, не переставая, что он поручик генерала Гремина и зовут его Леопольд Карлович Фриш? До сих пор, наверное, в дурдоме поручения своего генерала выполняет, босыми пятками щелкает.

Врачи замолчали, а Анна еще долго обливалась холодным потом, представив, как ее отправят в сумасшедший дом. Мысль ее работала лихорадочно: что делать, как быть? Не хочу, не хочу, чтобы меня заперли с сумасшедшими.

Немного успокоившись, решила про себя, что постарается воспринять происшедшее с ней спокойно. Врачи сами подсказали выход из создавшегося положения – амнезия!

Буду твердить, что ничего не помню, стараться не проговориться, что я не тот человек, за которого они меня принимают. А там посмотрим. Бог меня не оставит. Не понимаю, как я сюда попала, но и тут без его воли не обошлось. Значит, мне такое наказание уготовано за то, что была непокорна родительской воле, мысли имела греховные. Все из-за гордыни моей произошло. Послушалась бы матушку, смирилась с браком, с мужем постылым. Там, глядишь, померла бы, как все, и Господь не привел бы меня в эту непонятную жизнь.

Анна подняла руку, чтобы перекреститься, и в который раз ее поразила чужая рука с уже облупившейся по краям краской.

Жалеть мне о прежней жизни нечего. Как бабушки не стало, так и добра не стало. Слушать вечные попреки матери да быть без вины виноватой – есть о чем жалеть! А тут к неведомой мне Наталье Николаевне относятся со всем почетом и уважением. Вон, не успела в другое помещение переехать, как нанесли подарков, цветов. Разговаривают ласково, жалеют, о здоровье беспокоятся. Вот как люди живут. Ну и мне привелось.

Из прежней палаты перевезли ее на каталке в другую, где нет пищащих и щелкающих ящиков, нет блестящих палок, с подвешенными пузатыми бутылями, жидкость из которых через трубки попадает ей в вену.

Когда ее перевозили по длинному коридору, она не закрыла глаз, а, напротив, жадно вглядывалась в окружающее.

По коридору сновали не только люди в белой одежде. Были там и другие, чудно одетые: женщины в цветастых халатах (у некоторых снизу выглядывали края сорочки), мужчины, в обтягивающих темных штанах и нательных рубахах, но без рукавов. У всех были одинаково болезненного вида лица. Многие кривились, прижимая к животам руки или, запрокинув головы, тяжело дышали, поглаживая грудь с левой стороны.

В коридоре пахло снадобьями и нужным чуланом.

Вспомнив свое первое посещение отхожего места, Анна покраснела. Если бы не медсестра, она бы так и простояла над белым, странной формы стулом в виде горшка, или горшка в виде стула. Присев на него, Анна ощутила холод, идущий от стула, хоть и находилось это место рядом с палатами, а на дворе лето. Когда вошедшая сестра дернула приделанный сверху шнурок, в горшке забурлила, понеслась потоком вода. Глянув в лицо больной, медсестра по-доброму ей улыбнулась, понимающе похлопала по плечу и сказала просто: «Все наладится».

После этого Анна с ужасом ждала, какие еще испытания ей придется пройти, чтобы освоиться в этой новой жизни.

Ничего, потихоньку, помаленьку. Если они с этим живут, то и она сумеет. Только не выказывать страха, все оправдывать исчезнувшей памятью.

Припомнила Анна батюшку, Афанасия Петровича, который с годами стал рассеянным, часто забывал, где оставил ту или иную вещь, а когда начинал вспоминать о днях своей молодости, то на половине рассказа останавливался, силился вспомнить нужное, но не мог. Домашние с пониманием относились к этому, делали вид, что не замечают первых признаков старости.

Первую ночь на новом месте она не спала вовсе, решая про себя, как вести себя с незнакомыми людьми.

Представлю себе, что приехала жить к дальней родне, а у них все не как у нас. Пригляжусь, научусь, узнаю необходимое и привыкну… Легко сказать привыкну… А как быть с «родными»? Разве не вижу, как они любят эту Наталью Николаевну, и она, конечно, их любила.

Вопрос о любви, привязанности не давал ей покоя. То ей казалось, что она поступает как воровка, пользуясь тем, что ей не принадлежит, то оправдывалась тем, что не по своей воле попала в чужую семью. Но больше всего она боялась навредить чужим для нее людям. Боялась обидеть их, дать им почувствовать, что она им чужая, как и они ей.

Разве они поверят, что я не Наталья? Как я им объясню, если сама ничего не понимаю?

От напряжения снова заболела голова, в левом виске появилась долбящая боль. Анна уже знала, что она попала в «аварию», а что это? И еще одно слово, которое все поминают – автомобиль. «Перпетуум-мобиле» она знала по рассказам отца, но он говорил, что его не существует, что все это глупые выдумки немцев. А старик Иохим сердился на барина и настаивал, что в молодости работал у одного механика, который изготовил этот самый «перпетуум-мобиле» – вечный двигатель.