Биография smerti

Сейчас, спустя годы, он, конечно, уже не страдал. Однако вычеркнуть Юлю из жизни никак не получалось. То на улице похожее лицо мелькнет... то в ночном клубе конкурс красоты, и он всех красоток с подиума невольно со своей несостоявшейся возлюбленной сравнивает... то «прикормленный» майор из УВД отрапортует: будто следствие в очередной, сотый уже раз вышло на след Юлиного убийцы.

И Юлиным родителям Беркут помогал – больше помочь им некому. Те, бедные, только и думали, как бы отомстить за смерть дочери, убийцу разыскать. Однако менты рыли-рыли носом землю, а в результате шиш. Куча версий и ни одного реального подозреваемого. Сначала дело приостановили, потом и вовсе закрыли... Никого гибель фотомодели Шипилиной больше не интересовала.

Юлины родители возмездия не дождались – умерли.

И только один Беркут продолжал приходить на ее могилу. И верил: когда-нибудь правда восторжествует.

Таня

На обратном пути Холмогорова была задумчива, молчалива. Сосредоточенно глядела в окошко, рта не раскрывала. Таня на рожон тоже не лезла, расслаблялась спокойненько на кожаном сиденье «Мерседеса». Захочет хозяйка начать работу – сама скажет.

Но уже и из Сочи выехали, и с шоссе на Красную Долину повернули, а шефиня все молчала. И только когда водитель выдвинулся в левый ряд и набрал приличную скорость, вдруг вскинулась:

– Три часа... а я не обедала.

– Можно остановиться в Красной Долине, – предложила Нелли. – Там, говорят, очень неплохой ресторан открылся. С живой форелью.

Но Холмогорова лишь равнодушно плечом повела, буркнула:

– Некогда.

Велела водителю:

– У ларька останови.

А когда тот затормозил, приказала:

– Сбегай, чипсов купи. Водички. «Сникерс» какой-нибудь. Ну и себе, что хочешь.

«Вот это миллионерша! – восхитилась Таня. И тут же спросила себя: – Или просто на публику работает, передо мной рисуется? Вот, мол, какая я простая да деловая: на ходу чипсы из ларька жую...»

Только, похоже, Холмогорова совсем не позировала – просто проголодалась. В мгновение уничтожила стограммовый пакетик чипсов, с завидным аппетитом стала жевать «Сникерс». А когда утолила первый голод, подмигнула Тане:

– Помнишь, когда в ларьках первые «Сникерсы» появились?

– Кажется, в начале девяностых, – наморщила лоб Садовникова.

– Чуть раньше, в восьмидесятые. Стоили они тогда бешеных денег. Я студенткой была со стипендией в сороковник и только облизывалась на них... Хотя с конфетами у меня проблем не было. Особенно на Пасху... – Марина Евгеньевна мечтательно улыбнулась. И велела Татьяне: – Включай диктофон.

* * *

Абсолютно все дети и даже иные взрослые искренне верят: души умерших спускаются на землю и навещают места своего упокоения. Ведь если приходишь на кладбище и кладешь на могилу конфетку, потом сладость обязательно исчезает. А кто ее утаскивает, если не душа? Вот народ и старался. Редкие жлобы откупались грошовыми карамельками. А нормальные люди – и «Мишек» на могилы клали, и «Белочек», и даже цельные шоколадки.

Ну а вечером, когда кладбище пустело, сладкий урожай собирали Маринка с Матвеем.

Маринкина мама по этому поводу страшно бесилась. Говорила, что грех у душ сладости отбирать. Или, еще смешней, пугала мертвецами, которые по ночам якобы из своих могил выходят. Но что грешного – собрать конфетки, которые все равно зальет дождем или растащат собаки? А насчет восставших трупаков вообще полное вранье. Матвеев папа, который кладбище уже двадцать лет сторожит, каких только историй ни рассказывал! Про то, например, как накануне чьих-нибудь похорон, когда могила уже вырыта, на кладбище преступники являются. Они закапывают своих жертвы еще ниже, а на следующий день поверх них официального покойника погребают. Все, концы в воду. И про разные драки рассказывал, и даже про клады. Но вот про то, чтоб мертвецы оживали, – никогда. На кладбище вообще любимая поговорка такая: труп – он и есть труп, а бояться живых надо. И еще: нужно высасывать с живых, со скорбящих, все, что можно. Конфетки с могил или там водка – это мелочь, забава для малолеток. А вот развести безутешных родственников на дорогущий памятник или уболтать, чтоб наняли за могилой присматривать за немалые деньги, – это высший пилотаж. А дядя Петя, отец Петюни безумного, еще дальше пошел. Иногда ночью, после дорогих похорон, могилу вскрывал и снимал с покойника золотые украшения, часы. Да и одеждой, если костюм хороший, тоже не брезговал.

«Ничего святого!» – ахала Маринкина мама. Что поделаешь: никак не могла она привыкнуть к местным нравам. И цветы бумажные ей плести не нравилось. Говорила, что противно безутешных родственников обманывать. Потому что стоили изготовленные ею цветочки немало, но раскисали от первого дождя...

А у Маринки жизнь, пусть и на кладбище, протекала весело, беззаботно. Ели они с мамой теперь сытно, спали – в сухости, безо всяких мокриц. Школа проходила на незаметные троечки. Развлечений-приключений, спасибо Матвею, всегда в избытке... Все просто, открыто, очевидно.

Кроме уродца Петьки.

Вроде бы: страшила. Отщепенец. И стихи его – на фиг ей не нужны. Только тянуло к нему Маринку. И тянуло куда сильней, чем к симпатичному весельчаку Матвею. Потому что с Матвеем только и можно, что поприкалываться да поржать. А ничего интересного он не знает. Петюня же, если что рассказывает, так завернет, что уши от напряжения аж шевелятся. И алгебру Маринке без труда объяснил, когда ей в году «пара» грозила. И английскому ее учит. Причем так хитро, что школьной училке и не снилось. Та за столько лет и смогла в нее вбить лишь «май нэйм из Марина». А с Петькой она буквально за пару месяцев болтать начала. Не очень, конечно, бойко, и периодически на родное наречие сбивается, но кладбищенский народ все равно у виска крутит. Типа, чего дурака валяете, русского языка, что ли, мало? Петюня, правда, утверждает, что он к Маринкиным успехам отношения не имеет, виной всему ее светлый ум да феноменальная память. Но без него-то она на английский с огромной колокольни плевала, а как тот взялся помогать – и в девятый класс пошла, и теперь действительно о вузе подумывает. И не о каком-нибудь, а блатном-разблатном Институте европейских языков в самой столице. Ну и подумаешь, что у нее частных преподов не будет, зато любое английское слово, хотя бы раз услышанное, в голове намертво оседает. Вот пока она в десятом классе учится, и надо вбить в башку весь словарь, хотя бы малый, и любой вступительный текст будет у нее в кармане...

– Зачем тебе этот бред? – недоумевал Матвей.

Сам он ни в какой девятый, конечно, не пошел. Поступил за разумную взятку учиться на автослесаря. Вечерами в сервисе подрабатывал. И грозился, что уже через пяток лет собственную машину купит.

– Охота тебе, Маринка, мозги сушить...

– Интересно же! – оправдывалась подруга.

– Да никогда тебе такое не было интересно! – возмущался приятель. – На машинках погонять – да, интересно. На рыбалку пойти – ты тоже всегда с удовольствием. А теперь книжки, бумажки... Всю башку тебе урод Петька засорил.

– Да тебе-то что? Урод, не урод... Что хочу – то и делаю! – злилась Маринка.

– Приложить бы его по морде, чтоб отвалил от тебя, – грозился Матвей.

А Марина насмешливо улыбалась:

– Да что его прикладывать? Его и так все, кому не лень, лупят.

И Матвей вроде бы соглашался. Обещал, что не тронет.

Но однажды – Марина тогда уже училась в десятом и вовсю готовилась к поступлению в Институт европейских языков – нескладный Петюня вдруг исчез. Навсегда.

Когда он с наступлением ночи не явился в свою сторожку на кладбище, никто даже не чухнулся. Петя часто загуливал (не в традиционном смысле, не с алкоголем) – он бродил по горам, размышлял о жизни.

Но когда уродец не явился и назавтра, и еще через день, заволновался даже равнодушный ко всему Петькин папаша. Сначала он вместе с другими мужиками искал сына по окрестным лесам-пляжам сам. А еще через пару дней скрепя сердце в ментуру пошел, заявление там оставил...