Битум

глядят, как очи древних рыб

из вод озёр на синь небесья.

Сквозняк срывает пелену.

Дождь удержавшие древесья

в стекольном замерли плену.

Капь по карнизовому краю,

по клавишам. Смычки теней.

Шуршащей светлостью играют

хрустальны струны всех ветвей.

И окна искрово сверкают,

скрипит сарай своим холмом,

и партитурой выступают

листы изогнутых домов,

где вещи – ноты для симфоний,

и иероглифы антенн…

Кружит поток живых мелодий,

поющий, вольный пересмен.

33

Тройка и три, как значок "бесконечность",

коли одна повернётся назад,

и разворот сотворит уже вечность,

да и скрепится вселенский разлад.

Нечто превысшее, суть ли Иисуса,

или двух цифр бесцельный повтор?

Шифр, загадка всё ширит, не узит.

Души масштабнее тел и их пор,

и бесфинальны, бессрочны родами,

ростом и возрастом старше Земли.

А оболочки-одежды с годами

трутся и блёкнут, копя боль, рубли.

Этот износ только временно горек.

Дата – средина, конец ли моста?

И получая год новый из троек,

не повторить бы судьбины Христа…

Бегство

Из стенок бетона, асфальтовой пашни,

сетей проводов и вонючих штанов,

и острых клешней, и тюремистой башни,

гудящих моторов, торговых шатров,

из кучи камней и стекла, и бумаги

(какую взымели леса изгубив),

где сэры не стали ни Богом, ни магом,

исконной природы тот идол срубив;

из тонн штукатурки и пудры, помады,

из жижи духов и бензиновых луж,

скоплений носов и волос, будто ада

и топи болот, на раздолье и сушь

сбежать бы, и в свежесть зелёного леса,

к невинным деревьям и чистой воде

из этих владений косматого беса,

что крошки и сопли скопил в бороде,

добро под когтями и вшей под бровями,

в зубах отгнивающих клочья людей

ещё непрожёванных, полных кровями,

отдавшим ему в жертву сотни идей,

мечтанья и силы во имя крох, дома.

Мне в пасти его не желается быть!

Хочу убежать к распусканьям бутонов,

речушкам и травам, где можно повыть

и выпустить криком озлобленность выше,

свободу впитать средь избы и куста…

Но там комары ждут, колючие ниши,

медвежьи лепёшки, гнилая листва…

Ambulance

Крестовый змей на белом облаке

цепляет челюстью мышей,

что в лодке скорченно и скомканно

плывут из разных этажей.

Так незаметно, звоном ль шаркая,

порой спеша, порой ползя,

глотает серых, ведь не жалко их,

живых, которых смять нельзя.

В любой сезон охотой славится,

скрипя чешуйностью пластин.

И ждущим смерти зверь тот нравится,

что к ним стремится из низин,

порою сверху… К зову чуток он.

Чуть опоздает – схватка, бой

бескровней и смиренней сгусток, тон

бессильной жертвы, чей покой

внутри себя утащит с шорохом

её всю кровь, филе, уста,

в туман снесёт умело, волоком,

исчезнув в ливне, тьме, кустах…

Располагающая к себе

Я Вами обглажен, как кот,

услышан, как путник, согрет.

Не ведал подобных щедрот

без малого тысячу лет!

Бронёю, пальто и душой

без страха, смущений любых

распахнут, откинувши слой

печалей и грязей былых.

Доверчив, хоть пуганый зверь.

И птахе побитой в былом

я снова открыл настежь дверь

грудины (что клеточный дом).

Касанье целуями Вас -

испитье цветочком воды.

Премножеством трепетных ласк

обвит я среди суеты,

и обнят прилипчиво, в такт.

Вы – дивно-насыщенный сад.

Всё это прекраснейший факт,

какому расширенно рад!

Просвириной Маше

Медоед

Жёлтые сливки на розовом блюде,

рамок нектар до изящества спел,

рот принимающий будет посудой, <