Битум

и лампочек гаснут зрачки.

Таблички отплюнули гвозди,

роняют названия, значки.

А раньше румянились щёчно

кирпичною кладкой основ.

Теперь – остареюще-жёлчны.

Мир – дом престарелых домов.

Захоронение

Не надо гвоздей и стучаний,

и рёва в несущем пути,

и криков о боли, скучаньях.

В покое желаю сойти

я в низшие, хладные низи,

откуда когда-то пришёл,

где стану скелетом и слизью,

где будет без зла хорошо,

где будет так тихо-претихо

среди оземлённых корней.

И будет знамением лиха

шуршанье ползущих червей.

Штыкните лопатами вскоре

бесслёзно, ведь к Богу иду.

Жаль только, не видел я моря,

но сверху на синь посмотрю.

И, взявши себе передышку,

насыпьте бугристую твердь,

оставьте чуть сдвинутой крышку,

чтоб душка смогла пролететь…

Врач и он

Ты не родился. Знать, так надо.

Не надо миру вдов, бойцов,

да и вокруг так мало лада,

полно бед, девушек, юнцов,

да и поэзии не место,

от прозы всем ещё больней,

и есть кому заквасить тесто,

кому убить, доить средь дней.

И без тебя тут есть идеи,

и класс, что ты не средь земных,

и не зачислился в злодеи,

не стал ненужным и больным,

и камнем, целью для побитий,

поленом для чужих костров,

не задушился связкой нитей

от горьких лет, без дел, даров.

Непоявленьем дал возможность

пожить другим, не сделал схизм,

и не впитал дымы, порочность,

иль этим спас кому-то жизнь…

И нерожденье – ляпка божья,

как с Евой и Адамом, – грань

везенья, иль случайность, может,

иль тайно-скрученнейший план?

Земляной червь

Съедаю ниточку за нитью

подземных веток и кустов

ствола, и жажду плотной сыти

средь аппетитнейших ростков.

Они сочны. Не стали пнями.

Тут только сыро по ночам,

как и весною, октябрями.

Песочно и темно в очах.

Зато нет птиц и капель яда

и зимней смерти средь оград, -

вещал упавший про расклады

ко мне в кишащий мраком ад, -

что в небе солнце (да какое!),

и что из гусениц чудных

вдруг появляется такое,

что машет красками ржаных

и белых, синеньких узоров,

что разных вкусов, цвета, форм

висит еда, и есть ликёры

из застоявшихся; есть хор

поющих птах, сверчков невидных,

что много тли, иных невест,

что видел стопки капсул винных,

но он жилец не этих мест;

что наверху вкуснее почки,

листочек каждый жилист, спел…

Одним – плоды, другим – цветочки.

Темь подземелья – мой удел.

(А мой же гость ослеп, прижился,

забыл гурманность на сорта,

и как сентябрь задождился,

предстал обедом для крота)…

Одухотворённая

Тьма надвигается тише и гуще,

краску заката окрасив в свою.

Волосы наши, как взбитые кучи,

трогает бриз, наклоняя ко сну.

Занавес-веер и складки одежды.

Кухонный кубик просторен и мал.

Я б не заметил подобного прежде,

но вот с тобою о многом узнал:

людях, про их неуменья и шоры,

и о нагреве земного ядра,

и об оттенках багряных и жёлтых

старого солнца, о быте крота,

жизнях цветочных, плантациях чая,

звёздных падениях, фауне, льде

и о моторах, что диски вращают,

даже о росте седин в бороде,

и каким запахом дарятся волны,

божиих сущностях в тысячах лет…

Жёлтую вечерю праздно тут полнят

кофе, любовность и дым сигарет…

Просвириной Маше

Детдомовцы

Сырой, простреленный курятник

под злым присмотром диких лис,

забытый Господом дитятник

с пустым корытом, чей худ низ.

От зла, пустот сбежали крысы.