Битва у Варяжских столпов

О значимости торговли в жизни языческих славян достаточно красноречиво говорят и имена. Одним из наиболее известных богов полабских славян был Радигост, само имя которого означает «радеющий о госте». Слово гость в славянских языках обозначало не только обычного гостя, как приходящего в дом знакомого или незнакомого человека, но и ведущего торговлю купца. Таким образом, Радигост был не только богом — покровителем гостеприимства, но и богом — покровителем торговли. Именно в этом аспекте упоминает его древнечешская рукопись Mater verborum: «Радигост, внук Кртов — Меркурий, названный от купцов (a mercibus)»^{336}. Как видим, в данном отрывке Радигост не только отождествляется с античным богом торговли Меркурием, но и специально подчеркивается, что он был назван так именно от купцов. Подобное толкование подкрепляется и данными топонимики. У восточных славян богом богатства был Волос, а Ибн Фадлан описал молитву руса об успехе в торговле, обращенную к какому-то божеству. С другой стороны, одним из показателей, характеризующим относительно невысокое значение торговли в жизни скандинавского общества той эпохи, является отсутствие у них образа бога, специально покровительствующего торговле. Что же касается славян, то о ее значимости говорят имена и простых смертных. Если Радигост радел о госте, то Гостомысл об этом госте мыслил или думал. Наличие подобного знакового имени у правителей как ильменских словен, так и славян полабских в очередной раз подчеркивает ту роль, которую играла в их обществе торговля. В этом аспекте более чем показательно, что совет призвать Рюрика с братьями дал новгородским словенам именно их старейшина Гостомысл. Среди же скандинавских конунгов той эпохи мы тщетно бы стали искать правителя с именем, свидетельствующим о его покровительстве торговле.

Не знают скандинавские саги также хазар, а о Волге имеют самые расплывчатые представления. В этом отношении показательно, что даже специалисты не могут однозначно определить, какую именно реку имел в виду под названием Олкога скандинавский автор специального сочинения «Великие реки» — Волхов или Волгу^{337}. Между тем, по сообщениям различных арабских авторов, русы, которых норманисты пытаются отождествить со скандинавами, вели на Волге оживленную крупную торговлю и неоднократно совершали по ней походы на юг. О масштабах последних позволяет судить хотя бы сообщение Масуди о походе русов на Каспий в 912–913 гг. на 500 кораблях, на каждом из которых было по сто человек. Более чем странно, что подобные походы, в которых участвовали десятки тысяч человек, совершенно не отразились в творчестве скальдов. Как уже отмечалось, именно через Волгу в Северную Европу поступали огромные потоки арабского серебра, а активную роль в прибыльной торговле с Востоком играли русы. Тем не менее, касаясь знаний скандинавов о Восточной Европе, исследователи вынуждены констатировать, что «о пути по Волге в источниках нет ни слова»^{338}. Не знают саги также войн Святослава с Хазарией и Византией. Все это в совокупности свидетельствует о весьма позднем появлении скандинавов на Руси в сколько-нибудь значимом количестве. Следовательно, ни в качестве воинов, ни в качестве купцов они никак не могли быть той ранней волной варягов, которая пришла с Рюриком на север Восточной Европы, с Олегом утвердилась в Киеве, со Святославом разгромила Хазарию и вела упорные войны с Византией.

До нашего времени не дошли сведения о собственно полабских славянах, мы можем судить о них только косвенно, привлекая немецкие источники. Немцы сравнительно поздно открыли для себя морскую торговлю по Балтийскому морю, однако, в отличие от ранее плававших по нему скандинавов, обладали достаточно хорошими сведениями даже о крайних пределах Восточной Европы. Хазаров по соседству с русами знает уже «Баварский географ» IX в., а Эбсторфская карта ХШ в. из Нижней Саксонии неожиданно указывает Хазарию и Самарху, причем упоминает следующую подробность: «Самарха, город в Хазарии… под совместным управлением двух царей, христианина и язычника». Л.С. Чекин совершенно справедливо отнес это известие ко времени до принятия иудаизма правителями Хазарии, но чрезмерно широко датировал это событие периодом до 870-х гг.^{339} Однако еще М.И. Артамонов определил, что обращение хазарской верхушки в иудаизм произошло не ранее начала IX в. и не позднее 809 г.^{340} Подтверждается эта датировка и нумизматическими данными: в 830-х гг. в Хазарии чеканятся так называемые «Моисеевы дирхемы», на которых имя Мухаммеда заменяется на имя Моисея. Христианство было достаточно распространено на территории каганата, церковью руководил даже отдельный митрополит, которому подчинялись семь епископов. Все три авраамические религии активно соперничали между собой за влияние на руководство кочевников, и, как свидетельствует испанский экнциклопедист XI в. ал-Бакри, перед принятием иудаизма христианству на какой-то краткий период действительно удалось возобладать: «Причина обращения царя хазар в еврейскую веру после того, как он был язычником, была следующая: он принял христианство, но, сознавши ложь своей религии, советовался с одним из своих мерзубанов…» Советник предложил кагану устроить диспут, на котором иудей победил христианского проповедника, мусульманского отравил и в конечном итоге склонил хазарского царя к своей вере^{341}. Поскольку надпись на карте говорит о христианстве хазарского правителя как о настоящем, а не прошедшем факте, известие об этом должно датироваться временем не позднее 810 г. Как известно, немецкие купцы не плавали по Волго-Балтийскому торговому пути ни в IX, ни в последующих веках, и, следовательно, возможности непосредственно получить данную информацию у них не было. Не могли они ее получить и от скандинавов, ни один из источников которых вообще не упоминает о Хазарии, не говоря уже о вере ее правителя. О первоначальном обращении хазарского царя в христианство дружно молчат как собственно хазарские, так и византийские и древнерусские источники. Осведомленность об этом событии алБакри на другом краю Европы объясняется контактами испанских евреев с хазарами, однако подобные контакты не зафиксированы более ни у одной еврейской диаспоры, в том числе и в Германии. Таким образом, единственным источником, из которого составители данной карты могли получить подобные уникальные сведения, являются западные славяне, участие которых в волго-балтийской торговле для данного периода подтверждается кладами арабских дирхемов в бассейне Одры и Эльбы, датирующимися самым началом IX в.^{342} Подтверждают эти контакты и распространение весьма редких в Балтийском регионе хазарских монет и подражания им, которые немецкие ученые выделяют в тип Ард-аль-Хазар (рис. 13). На составленной А. Фоминым и Й. Херрманом карте видно, что, собственно, в Скандинавии они неизвестны, встречаются лишь на Готланде, о славянском присутствии на котором уже говорилось, да на Ете. С другой стороны, данный тип был обнаружен в кладе 842 г. на Рюгене. Упоминание о христианстве правителя Хазарии на немецкой карте свидетельствует о том, что они непосредственно контактировали если не с самими хазарами, то, во всяком случае, с теми, кто очень хорошо знал внутренние дела этого государства. Наконец, в германском эпосе сохранилось предание и о походе новгородских русов на крымский Судак, на что обратил внимание еще А.Н. Веселовский: «Бравлин-Мравлин, русский князь, ходил на Сурож, как в поэме об Ортните Илья русский участвует в походе на языческий (?), может быть, еврейско-хазарский (см. имя (правившего в нем. — M С.) князя: Nacharel, Machorel, Zacherel: Нахор, Захария?) Suders: Suders от Su(g)da, Судак…»^{343} Таким образом, мы видим в Германии достаточно значительное количество весьма ранних известий о Хазарии и Крыме, которые могли попасть туда именно благодаря западнославянскому посредничеству.

^{Рис. 13. Карта находок монет Ард-аль-Хазар} 

Уже к середине XX в. накопленные археологические данные позволили Б.А. Рыбакову сделать следующий вывод: «В пользу норманнского приоритета в балтийской торговле указывают распространение в Прибалтике куфических арабских монет IX–X вв. и предметов “восточного” стиля. Эта аргументация встречает ряд возражений:

1) Арабские монеты очень широко распространены на Руси, где они были ходячей разменной монетой. Ареал куфических монет в Южной Прибалтике совпадает с границей расселения славян и резко обрывается на рубеже с Саксонией и Тюрингией. Это обстоятельство естественнее всего связывать с действиями купцов-славян, для которых область славянского языка была областью их деятельности. В немецкие земли эти купцы не ездили.

2) Топография византийских монет не совпадает с топографией арабских: Скандинавия имеет крайне незначительное количество кладов византийских монет, тогда как в Киевской Руси и в Славянской Прибалтике их много»^{344}. О масштабе прямых и косвенных связей с Византией дают представление нумизматические данные Бирки, этого крупнейшего торгового центра материковой Швеции. Даже если не принимать во внимание 13% славянской керамики, свидетельствующей о вовлеченность и этого города в систему славянских торговых связей, количество византийских монет в нем ничтожно: примерно в 1200 погребениях Бирки было найдено 129 восточных монет, львиную часть из которых составляют арабские дирхемы — 124 монеты, в то время как византийских монет было найдено всего 2 штуки^{345}. Все приведенные факты, взятые из различных областей, единодушно свидетельствуют, что представления норманистов о скандинавах как выдающихся и чуть ли не единственных купцах на Балтийском море являются сильным преувеличением. Хоть скандинавы и торговали с Восточной Европой, однако грабить они умели гораздо лучше, чем торговать и в балтийской торговле играли явно второстепенную роль по сравнению со славянами.

д) связь варягов с новгородцами.

Как мы помним, автор ПВЛ в Сказании о призвании варягов отметил, что «новгородцы суть люди от рода варяжского, а прежде были словене». Повествуя об этом событии, новгородские летописцы в данном предложении неизменно опускали тенденциозную оговорку южного летописца «а прежде были словене», оставляя утверждение о том, что жители родного города «суть люди от рода варяжского». Это показывает, что представление об особо тесной связи из всех восточных славян с варягами именно новгородцев представляет собой не вымысел автора Сказания, а убеждение, разделяемое и самими жителями этого города. Следовательно, нам предстоит определить, с кем древние новгородцы были теснее всего связаны — с западными славянами или со скандинавами. Археологический материал указывает явно не в пользу викингов: «Рассказывая о раскопках Новгорода (норманист. — М.С.), X. Арбман заметил, что скандинавского материала мало: овальная брошка X в. и несколько кольцевых брошек — это все, что указывает на контакты со скандинавами. В Киеве археологических свидетельств скандинавских поселений нет до X в.»^{346}. Обобщая результат раскопок в Новгороде, М.В. Седова точно так же констатирует: «Скандинавские изделия найдены в культурном слое города X–XI вв., но в небольшом количестве»^{347}. По сравнению с более чем скромным количеством скандинавских вещей в самом Новгороде, заметно больше их найдено на Городище (Рюриковом его назвали лишь краеведы XIX в.), расположенном недалеко от города: «Изделия скандинавского облика появились здесь во второй половине IX в., но наибольшее их число приходится на X в.»^{348}. Однако рассматривать данное поселение как опорный пункт скандинавов в славянских землях невозможно по целому ряду причин. Во-первых, археологические данные позволяют уверенно говорить о существовании Городища начиная с середины IX в.^{349}, что не исключает возможности его основания в более раннем периоде. Следовательно, оно было основано не скандинавами, археологические следы которых отсутствуют в наиболее ранних слоях этого поселения. Во-вторых, «лепная керамика Городища аналогична древнейшей посуде Новгорода и сельских поселений центрального Приильменья и Поволховья конца I тыс. н.э. Она свидетельствует о том, что основную часть жителей Городища в IX–X вв. составляло то же население, что обитало в центре Новгородской збмли. Это были ильменские словене»^{350}. В-третьих, археологические материалы фиксируют значительный западнославянский компонент на Городище, нашедший свое отражение в керамике, конструкции хлебных печей и особых втульчатых наконечниках стрел. Последние характерны для западных славян и составляют 28,5% от общего количества наконечников стрел на Городище. При этом они были совершенно несвойственны скандинавам, и при раскопках Бирки не было найдено ни одного такого наконечника. Все это дало основание проводившему раскопки этого места Е.Н. Носову сделать следующий вывод: «Таким образом, имеющиеся находки с Городища свидетельствуют о том, что в составе его жителей в IX–X вв. были славяне и скандинавы. Причем многие элементы культуры, которые можно определить как славянские (керамика, хлебные печи, двухшипные наконечники стрел), находят параллели на западнославянских землях, примыкающих к Балтийскому морю. Тот факт, что в торгово-ремесленном и военно-административном пункте на крупной водной магистрали, каким являлось Городище в ранний период своей истории, основным типом ранних наконечников стрел были наконечники, характерные именно для славян, представляется крайне важным»^{351}. Наличие смешанного славяно-скандинавского поселения в непосредственной близости от Новгорода можно считать достаточно значимым обстоятельством, однако археологические материалы не дают основания однозначно связать его с летописным известием о варяжской дани. По преданиям о Йомских викингах мы знаем о существовании подобных смешанных славяно-скандинавских дружин на южном побережье Балтики. Наличие подобного контингента в землях ильменских словен весьма интересно, однако летописец говорит о родстве с варягами всей городской общины Новгорода, а не одной только дружины.

Кроме того, производивший изучение Городища Е.Н. Носов отождествляет его со Словенском позднего летописания и упоминает о Славии как северном центре Руси арабских писателей. Если это так, то данные названия совершенно недвусмысленно свидетельствуют, кто был ведущей силой на Городище — славяне или скандинавы. На это же указывают и особенности топографии данного укрепления: «На Городище первые строители применили сложное сочетание дерево-земляной платформы, подрезку склонов холма, сооружение рва и деревянных стен-городней, которые были поставлены на склоне небольшого холма в пойме Волхова. Топография, выбранная первопоселенцами для крепости, чрезвычайно напоминает расположение славянских городищ на южном берегу Балтийского моря и славянские бурги в междуречье Эльбы и Одера. Там также использовали низкие, затопляемые участки речных пойм и острова на озерах»^{352}. Шведский же археолог И. Янссон констатировал, что поселения типа Рюрикова Городища в Скандинавии неизвестны^{353}. Несмотря на эти данные, свидетельствующие о смешанном характере населения данного поселения, Г.С. Лебедев трактует его исключительно как скандинавский фортпост: «Концентрация скандинавских материалов (в том числе достаточно ранних) на Городище, может быть, подтверждает датировку начальных слоев его временем несколько более ранним, чем появление Рюрика; “выселок” скандинавов на волховском берегу словно симметричен славянской Любше в округе Ладоги»^{354}. Как видим, при трактовке ключевых для варяжского вопроса объектов этот археолог весьма своеобразно понимал торжественно провозглашенный им «тарификационный подход» и принципы интеллектуальной честности. Что же касается «концентрации скандинавских материалов», то выше уже приводился пример находки практически идентичных вещей на Рюгене и Городище (см. рис. 2), и при желании количество подобных примеров можно умножить.

В отличие от скандинавов связи западных славян с населением Новгорода прослеживаются очень хорошо. Рассматривая различные группы новгородской керамики, Г.П. Смирнова отметила: «Аналогии первому типу новгородской керамики обнаружены в керамическом материале поморских славянских поселений северных районов Полыни и германских земель. (…) Рассмотренная новгородская керамика наиболее близка к варианту группы Фрезендорф и Тетерев. И мекленбургская, и новгородская керамика одинаково датируются X в. Однако если эта группа керамики в Мекленбурге генетически связана с более ранними формами и дает дальнейшее развитие, то в Новгороде керамика первого типа не имеет предшествующих форм и исчезает в середине XI в.»^{355}. В другой своей работе исследовательница отметила, что аналогичная западнославянской керамика появляется в Новгороде в наиболее древних его слоях: «На основании сопоставления новгородской лепной посуды с керамическим материалом славянских памятников северо-западных областей СССР, а также с материалами VIII–IX вв. из Польши и ГДР можно сделать вывод о том, что слой, лежащий ниже мостовых, относится к более раннему времени, чем середина X в.»^{356}. Ценность керамического материала заключается еще и в том, что он свидетельствует о перемещении в Новгород отдельных групп западнославянского населения, поскольку сосуды явно не везли через море на продажу. В.В. Седов, обратившийся чуть ранее к анализу данного керамического материала, пришел к следующему выводу: «Объяснить появление биконических и реберчатых сосудов на ранних славянских памятниках Приильменья можно только предположением о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли»^{357}. Следы западных славян хорошо прослеживаются в Новгороде и в гораздо более поздний период, причем в связи не с чем-нибудь, а с возведением оборонных сооружений Детинца — сердца города: «В Новгороде следы культуры балтийских славян известны и в археологических материалах: так, конструкция вала 1116 г. в Детинце, раскопанная недавно, имеет точные аналогии только у балтийских славян и совершенно неизвестна на Днепре. <…> Заметим, что речь идет именно о балтийско-славянском контингенте новгородского населения, а не о заимствовании новгородцами у балтийских славян отмеченной специфики своей культуры в процессе торговых или политических связей, что представляется невероятным»^{358}. О мощном западнославянском влиянии говорят не только особенности строительства центра города, но и сама внутренняя городская структура Новгорода. Помимо него она встречается лишь в некоторых других городах, в связи с чем В.А. Янин и М.Х. Алешковский делают следующий вывод о ее происхождении: «Между прочим, кончанские организации также восходят, как предположил А.В. Арциховский, к балтийским славянам, у которых имелись общественные здания контины — центры отдельных частей города. Концы прослеживаются и в Пскове, Руссе, Ладоге, Кореле, Ростове, Смоленске, однако сомнительно, чтобы они были и в других городах Древней Руси»^{359}.

Обратившись к данным языкознания, мы увидим, что в древнерусском языке, словарный запас которого состоял примерно из десяти тысяч слов, на долю заимствований из германских языков приходится, по различным оценкам, от шести (В.А. Мошин)^{360} до восьми (С.Н. Сыромятников)^{361} или «около десятка слов происхождения сомнительного, или действительно германского… и если по ним одним судить о степени влияния скандинавского на наш язык, то нельзя не сознаться, что это влияние было очень слабо, почти ничтожно» (И.И. Срезневский)^{362}. Следует отметить, что последняя оценка принадлежит одному из крупнейших филологов XIX в., составителю до сих пор не утратившего своего научного значения словаря древнерусского языка. Современные норманисты также были вынуждены признать, что из скандинавских языков в древнерусский было заимствовано лишь десять слов, что является ничтожно малым количеством на фоне английского, где в результате экспансии викингов заимствования из скандинавского составляют около 10% современного лексического фонда. При этом лексическое взаимодействие наших предков со скандинавами было двусторонним и древнешведский язык заимствовал из древнерусского 12 слов^{363}. Поскольку норманисты понимали, к какому выводу могут привести подобные сопоставления, они постарались значительно расширить этот перечень, пытаясь создать картину крупномасштабного влияния скандинавов на славян и в языковой сфере. Печальным примером подобного может служить «Этимологический словарь» видного лингвиста М. Фасмера, который в угоду своим идеологическим представлениям доходил до явной нелепости. К примеру, слово витязь он объявил образованным от скандинавского викинг, что не только выглядит неубедительно с формальной точки зрения, но и полностью опровергается тем, что интересующее нас понятие присутствует в языке тех славянских народов, которые не контактировали с викингами и потому не могли заимствовать у них это название: болг. витез, сербо-хорв. витез, серб.-цслав. витязь, словен. vitez, чеш. vitez, слвц. vit'az^{364}. В плане языкознания данные о новгородско-западнославянских связях вновь составляют разительный контраст связям новгородско-скандинавским. Уже упоминавшийся норманист А.А. Шахматов знаменитое новгородское цоканье, наиболее яркую и заметную черту этого местного диалекта, объяснил тем, что в VII–VIII вв. ляшские поселения были распространены далеко на восток от территории современной Польши: «Ляхи были поглощены русскою волною, но, смешавшись с севернорусами, они передали им некоторые звуковые особенности, вызвав между прочим и смешение ц с ч»^{365}.

Наблюдение А.А. Шахматова было развито и уточнено другими лингвистами. Н.М. Петровский отметил, что ближайшая параллель севернорусского цоканья находится даже не в польском, а в нижнелужицком языке. Внимательно проанализировав новгородские памятники письменности, этот исследователь выявил в них обширный слой типично западнославянских имен и лексики, в результате чего пришел к выводу, что «можно предположить и западнославянскую основу в новгородском населении, оставившую свои следы в языке Новгородской I летописи и некоторых других памятников»^{366}. Последующее изучение праславянского языка показало, что первоначально его носители делились на две диалектные группы: меньшую, северо-западную, или «пралехитскую», и большую, юго-восточную. К первой группе принадлежали лехитские языки и северная часть будущего восточного славянства (кривичи и ильменские словене), а к диалектам второй группы — все остальные славянские языки (будущие южнославянские, чешский, словацкий, средняя и южная часть восточных славян). Характеризуя древненовгородский диалект, А.А. Зализняк отмечает, что «ряд изглосс… связывает его с западнославянскими (особенно с северолехитскими) и/или южнославянскими (особенно со словенским)»^{367}.

Достаточно показательны и данные, следующие из науки об именах, ономастике. «В новгородских летописях из 800 имен лишь 19, или 2,4%, — скандинавского происхождения, в грамотах Новгорода и Пскова из 3400 имен — 4, т.е. 0,1%, — скандинавские…»^{368} С другой стороны, уже Н.М. Петровский, первым исследовавший лингвистические связи между новгородцами и западными славянами, отметил такие новгородские имена, как Варфоломей, Микула, Ян, Матей и Домаш, которые были достаточно слабо распространены в остальной Руси, но зато широко были представлены у западных славян. Сходство между ними касалось не просто отдельных имен, но и способа их образования, что указывает на весьма глубокие связи между этими группами славянства: «Наконец имеется целых два разряда личных имен, свойственных в России почти исключительно Новгородской области и своими суффиксами близких к таким, которые среди нерусского славянства употреблялись в подавляющем большинстве случаев на западе и сравнительно редко на юге. (…) При чтении новгородских памятников, в частности I Новгородской летописи, бросается в глаза обилие личных имен с окончанием -ята (после шипящих -ата): Петрята, Гюрята, Воята, Нежата, Вышата… Таким образом, личные имена с суффиксом eta, распространенные преимущественно у западных славян, а в России всего чаще встречающиеся в Новгородской области, сближают эту последнюю опять с западнославянским миром»^{369}. Второй подобной группой имен являются имена с непривычным для русского уха сочетанием -ХН-, например Смехно, Прохно, Вахно и т.п. Имеющие западнославянские корни новгородские имена настолько многочислены, что образуют даже отдельную группу в названии городских улиц: «Имена улиц интересны и в другом отношении — среди них имеются как южноднепровские, связываемые нами со словенами, так и балтийско-славянские (типа Редята, Людогост, Янева), и это вновь говорит о двух контингентах славян, образовавших население Новгорода»^{370}.