Битва в пути

— Можно?

Мягкое, раздумчивое выражение исчезло с лиц старика и юноши. Старик поднялся, для чего-то торопливо застегнул ватник, выпятил грудь, нахохлился, тронул себя за усы и сказал с неожиданной «светскостью»:

— Чем могу служить?

Очевидно, так выпячивали грудь, трогали свои усы и разговаривали памятные ему инженеры царского времени. Слова извинения застряли в горле Бахирева. «О, черт, принесло же меня не ко времени! Надо было как-нибудь половчее в цехе разговориться».

Собственная прямолинейность в сотый раз ставила его в неловкое положение. Он не обладал находчивостью, не умел выйти из этого положения, только ежился, поводил плечами, дергал себя за вихор и наконец как за спасательный круг схватился за чертежи.

— Вот пришел посоветоваться с вами насчет нового конвейера и новых печей.

Старик замялся. Бахирев видел, как не хочется ему приглашать чужого в комнату. Но положение было безвыходное.

— Прошу войти.

В большой комнате было тесно. Часть комнаты занимало сооружение, напоминавшее верстак. Девочка лет тринадцати, с длинными косичками, стояла перед зеркалом, а женщина подкалывала ей подол коричневого платья. Мальчик лежал в постели, улыбался и следил за ними. Бахирев не сразу заметил, что лежал он в гипсовом корытце. Гипс охватывал спину, грудь, шею затылок и раструбом расходился к лицу. Из раструба выглядывало бледное ясноглазое лицо. За край гипсового корытца держалась маленькая кудрявая девочка.

— Прошу садиться, — прежним тоном сказал старик. — Посоветоваться с вами… Вот тут… Чертежи… — бормотал Бахирев.

— Сергунька, убери. Быстро!

Сережа стал освобождать стол. В домашнем окружении он совсем не походил на того плакатного парня, каким выглядел на заводе. Он казался меньше, проще, моложе, заметнее сделались и светлые веснушки и детская припухлость щек и губ. На заводе он уже был Сергеем Сугробиным, нарисованным на главном стенде в аллее почета, а здесь все еще оставался Сергунькой. Пока он освобождал стол, все безмолвствовали. Чтобы хоть как-то прервать молчание и уйти от неловкости Бахирев обернулся к кудрявой девочке.

— Как тебя зовут?

Та нагнула голову, спряталась за спинку стула и ответила одним дыханием, так, что он различил лишь конец слова:

— …ушка.

— Как?

— … ушка, — сказала она еще тише и спряталась за старика.

Снова наступило молчание.

— А Тамаре сейчас купили платьице, — прервал тишину радостный тонкий голос мальчика. — Форменное. В магазине «Детский мир»!

У девочки с косицами покраснела худая шея.

— Я уж и не надеялась, — сказала женщина. — Так зашла, на всякий случай, а их как раз несут на прилавок!

— А еще деда купил Тамаре бантики. Белые. На Первое Мая, — торопясь и улыбаясь, продолжал мальчик.

— И черненькие купили! — прошептала «Ушка» из-за спины старика.

Бахирев понял, что покупка девочкиных платья и лент была в этой семье событием, радостным для всех.

Опять наступило томительное молчание. В растерянности Бахирев ухватился за фотографию на столе. Он узнал старика и женщину. Рядом с женщиной стоял, смешно вытянув шею, тощенький мальчик.

— Вас и вас узнаю, а это кто же?

— А это Сережа… в тот год, как они приехали ко мне.

— Сережу не узнаешь.

— В сорок пятом снимались. Тогда только что отца схоронили… — сказала женщина. — В сорок четвертом приезжал на побывку, а через год погиб. Толика и не увидел. Сережа тогда плохоньким был. Думали, и он за отцом уйдет.

— Заморышем был, — подтвердил старик.

— Я такой и на завод пришел. Тощий, рыжий, конопатый. — Сережа усмехнулся и расправил плечи.

И сам Сережа, и мать и дед, видимо, гордились его превращением и поэтому любили вспоминать то, каким он приехал.

Но старик не желал посвящать Бахирева в семейные воспоминания, он нахмурился и повторил еще раз:

— Чем могу служить?

Он недоумевал, зачем пришел к нему домой этот одиннадцатый главный инженер, которого, по общему мнению, надлежало как можно скорее сменить на двенадцатого.

Они уселись за освобожденный Сережей стол. Рассмотрев чертежи, Василий Васильевич забеспокоился.

— Надо не две печи по концам, а одну посредине. Сережа! Куда ты дел мои соображения?

Сережа подал школьную тетрадь, аккуратно обернутую глянцевой бумагой. Крупные буквы заголовка гласили: «Соображения». На клетчатых страницах синим и красным карандашами вычерчены были схемы. Одна из них сразу заинтересовала Бахирева.

— Остроумно! — сказал он. — Куда экономичней, чем в моей схеме.

С этой минуты они оба перестали замечать окружающее. Они дышали в лицо друг другу, толкались лбами над чертежом.

— Стенка мешает, — Василий Васильевич ожесточенно стучал карандашом по тонкой линии чертежа. — Сдвинуть ее — и все пойдет хороводом. Песок да шихта здесь входят, литье здесь выходит!

— Интересно, интересно, интересно!.. — твердил Бахирев.

Только любовь к своему цеху могла подсказать старику эту схему, тщательно продуманную, выверенную четвертьвековым опытом и неумело, но старательно вычерченную на страницах школьной тетради. Бахирев взглянул на старика с нежностью — милы стали ему и воинственные усы, и концы шейного платка на затылке, и даже розовеющая лысина.

— Здорово же, черт побери, Василий Васильевич! Прямо, можно сказать, талантливо! — И сами собой вырвались те слова, которых он не мог произнести вначале: — Эх, был бы я Петром Первым, оставил бы вам персональные усы-бороду, да еще и поклонился бы им низенько в знак покаяния… и того ниже за эту вот, за драгоценную вашу тетрадочку…

— Папа, горит ведь уж каша, — произнес чей-то жалобный голос.

Бахирев взглянул на часы — шел десятый час. Он смутился.

— Я вам помешал.

— Отведайте нашей каши! — сказала женщина. Предложение было сделано нерешительно, но Бахиреву не хотелось уходить. В этой тесной комнате сейчас ему было лучше, чем в своей просторной и тихой квартире.

Серело вывел его из замешательства:

— Отведайте маминой каши! Кто ж от такой каши уходит?

— Что это вы мастерите, Сережа? — спросил Бахирев юношу не столько из интереса, сколько из желания прервать неловкость.

Юноша ответил уклончиво:

— Так это… фреза… центрифуга…

— Сергуня изобретает фрезу и еще центрифужный фильтр, — пояснил мальчик, — а когда изобретет, то ему дадут денег, и он отправит меня лечиться в Крым.

Но Сереже не хотелось говорить на эту тему. Он подвинул кроватку мальчика к столу, нажал кнопку, отчего она превратилась в полукресло, и похвастался Бахиреву:

— Вот какая у нас с Толиком механизация!

Толик притянул брата за шею и худенькими пальцами показал на его глаза.

— А у Сергуни глаза веснушчатые. Вон конопатиики! Глядите!

В желудевых радужках Бахирев увидел коричневые крапинки и улыбнулся.

— На портрете в аллее почета конопатинок не видно! Сережа махнул рукой.

— Скоро портрета не будет видно… Снимут…

— Почему?

— Отцентрифугируюсь, как тяжелая взвесь! После нескольких рюмок наливки, поставленной в честь гостя, стесненная поначалу беседа оживилась.