Битвы за храм Мнемозины: Очерки интеллектуальной истории
Шрифт:
IV
У Борхеса есть блистательный рассказ «Сфера Паскаля», он был опубликован в 1952 году в книге «Новые расследования» и начинается так: «Быть может, всемирная история — это история нескольких метафор. Цель моего очерка — сделать набросок одной главы такой истории»[62]. Действительно, все, что мы знаем об истории, может быть сведено к нескольким метафорам, к нескольким художественным образам. Важнейшая среди этих метафор принадлежит Шекспиру — это уподобление жизни театральным подмосткам. Именно к этой метафоре и восходит образ истории как мирового театра. Время появления метафоры можно установить довольно точно. Это рубеж XVI и XVII столетий. Не ранее 1598 г. была написана комедия Шекспира «Как вам это понравится», во всяком случае уже в 1600 году один издатель взял лицензию на ее опубликование, хотя публикация состоялась только через 23 года. В этой комедии впервые прозвучала знаменитая мысль о том, что жизнь есть театр.
Старый герцог
Вот видишь ты, не мы одни несчастны,
Есть много грустных пьес, грустней, чем та,
Что здесь играем мы!
Жак
Весь мир — театр.
В нем женщины, мужчины — все актеры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль.
Семь действий в пьесе той. Сперва младенец,
Ревущий громко на руках у мамки…
Потом плаксивый школьник с книжной сумкой,
С лицом румяным, нехотя, улиткой
Ползущий в школу. А затем любовник,
Вздыхающий, как печь, с балладой грустной
В честь брови милой. А затем солдат,
Чья речь всегда проклятьями полна,
Обросший бородой, как леопард,
Ревнивый к чести, забияка в ссоре,
Готовый славу бренную искать
Хоть в пушечном жерле. Затем судья
С брюшком округлым, где каплун запрятан,
Со строгим взором, стриженой бородкой,
Шаблонных правил и сентенций кладезь, —
Так он играет роль. Шестой же возраст —
Уж это будет тощий Панталоне,
В очках, в туфлях, у пояса — кошель,
В штанах, что с юности берег, широких
Для ног иссохших; мужественный голос
Сменяется опять дискантом детским:
Пищит, как флейта… А последний акт,
Конец всей этой странной, сложной пьесы —
Второе детство, полузабытье:
Без глас, без чувств, без вкуса, без всего[63].
Эти размышления были очень дороги как Шекспиру, так и его актерам, с которыми он создал труппу. Эмблемой шекспировского театра «Глобус» было изображение Геркулеса, держащего на своих плечах земной шар. Изображение сопровождалось латинским изречением: «весь мир лицедействует», или «все люди актерствуют»[64]. Ни пространный монолог Жака, ни краткий девиз театра «Глобус» невозможно свести к одной-единственной интонации: человек эпохи позднего Возрождения еще не утратил ощущение полноты бытия.
Уже в последующих столетиях ситуация меняется. В размышлениях о том, что весь мир — это театр, начинают отчетливо звучать саркастические интонации. Французский поэт и драматург Жан-Батист Руссо (1671–1741) переосмыслил и уточнил шекспировский образ в одной из своих эпиграмм, где уподобил чернь зрителям райка.
Со сцены нам актеры лгут коварно,
А мы, простые люди, верим им,
Но если фарс играется бездарно,
Скорбим о наших деньгах и свистим[65].
Язвительная насмешка и злая ирония многочисленных эпиграмм Ж.-Б. Руссо, направленных против многих влиятельных государственных деятелей, привели к тому, что их автор в 1712 году был изгнан из Франции, остаток жизни провел в бедности и скончался в Брюсселе.
Прошло еще одно столетие, сменилось несколько поколений, но шекспировский образ театра в интерпретации Ж.-Б. Руссо не утратил своей актуальности. Несколько сместив акцент, Ж.-Б. Руссо наполнил классический образ иным, новым смыслом, который оказался созвучен умонастроению людей XIX века, ставшего веком политики. Эту мысль выразил Наполеон в разговоре с Гёте о сущности трагедии: в Новое время политика и есть судьба. Основу трагедии древних составляла борьба человека с роком, с судьбой, которая подавляла человека. Теперь же именно политика, по мнению Наполеона, «должна быть использована в трагедии как новая судьба, как непреодолимая сила обстоятельств, которой вынуждена покоряться индивидуальность»[66]. Судьба уготовила большинству людей быть не актерами, а зрителями всемирного театра. Выбор пьесы не зависит от желания зрителей, однако они имеют право освистать игру актеров. В 1830 году в московском альманахе «Денница» был опубликован перевод давней эпиграммы Ж.-Б. Руссо, принадлежавший князю П. А. Вяземскому. Автограф перевода по его местонахождению в рукописи предположительно датируется 1818 годом. Вольный перевод старинной французской
эпиграммы прозвучал исключительно злободневно в устах язвительного поэта и замысловатого остряка: и в 1818 и 1830 годах у «декабриста без декабря» князя Вяземского было достаточно оснований для того, чтобы с грустью и сарказмом наблюдать театр мира.И уж зато подчас, без дальних справок,
Когда у них в игре оплошность есть,
Даем себе потеху с задних лавок
За свой алтын освистывать их честь[67].
Шекспировская метафора позволила иными глазами взглянуть на происходящее: ощутить сюжет в непрерывном движении исторических событий. Историки стали членить эти события на сюжетные главы и осмысливать поток исторических фактов сквозь рамки сюжета. Я сейчас не говорю о том, хорошо это или плохо, но это так. И именно с этого момента могла возникнуть такая точка зрения, что можно наслаждаться самим сознанием того, что ты живешь в «минуты роковые». Точно так же сформировалась иная точка зрения, что главное в этой жизни — выжить, главное в этой жизни — отсидеться и избрать уголок поспокойнее. Я еще раз обращаю ваше внимание на то, что шекспировский монолог Жака был написан на рубеже веков, как раз между XVI и XVII столетиями. Может быть, в этом был какой-то высший смысл, может быть, нет, но во всяком случае это было именно так. Именно поэты были озабочены осмыслением феномена грани веков и тысячелетий, стремились отыскать смысл и завязку (развязку) сюжета всемирной истории. По удивительной иронии истории спустя ровно три века, в 1896 году, тоже на грани двух столетий, XIX и XX, английский поэт французского происхождения Хилэр Беллок (1870–1953) написал сонет, построенный на сознательной перекличке с монологом Жака. Эта развернутая реминисценция крылатой фразы Шекспира содержала отчетливую пессимистическую интонацию и звучала так:
Весь мир — театр. За ваш билет заплатят
(Заочно). Всем доступен вход.
Оркестр гремит и щедро силы тратит,
Но в музыке господствует разброд.
Программ не продают. Нельзя понять сюжета.
Актеров масса, но талантов нет.
А представление — скажу вам по секрету —
Напоминает декадентский бред.
Мне в театре место нравится одно лишь —
Мы на французский лад зовем его фойе.
Там сигаретой мысли успокоишь,
В сторонке от толпы, с собой наедине.
Потом возьмешь пальто и — прочь,
Не досмотрев спектакля, прямо в ночь[68].
У Беллока были убедительные личные причины именно так смотреть на вещи. Автор сонета был поэтом, эссеистом, историком — автором биографий Дантона, Робеспьера, Наполеона, Кромвеля, Мильтона и четырехтомной «Истории Англии». Кроме того Беллок активно занимался политикой: консерватор по политическим убеждениям, он стал членом парламента от партии либералов.
Вероятно, что этот сонет показался советскому поэту С. Я. Маршаку чересчур мрачным. Великолепный знаток и переводчик Шекспира решил внести в классическую метафору оптимистическую интонацию и откликнулся такой лирической эпиграммой:
Как зритель, не видевший первого акта,
В догадках теряются дети,
И все же они ухитряются как-то
Понять, что творится на свете[69].
Шекспировский образ мира как театра стал важнейшей метафорой, которую — в явной или неявной форме — активно использовали профессиональные историки, стремившиеся постигнуть логику исторического процесса и создавшие произведения, включенные не только в сферу науки, но и в сферу культуры. В итоговой книге крупнейшего историка и культуролога современности Ю. М. Лотмана мы читаем: «Положение историка можно сравнить с театральным зрителем, который второй раз смотрит пьесу: с одной стороны, он знает, чем она кончится, и непредсказуемого в ее сюжете для него нет. Пьеса для него находится как бы в прошедшем времени, из которого он извлекает знание сюжета. Но одновременно как зритель, глядящий на сцену, он находится в настоящем времени и заново переживает чувство неизвестности, свое якобы „незнание“ того, чем пьеса кончится. Эти взаимоисключающие переживания парадоксально сливаются в некое одновременное чувство»[70]. Только один шаг отделяет эти переживания историка от его стремления осмыслить минувшее в сослагательном наклонении и дать опыт контрфактического моделирования исторического прошлого. Любая контрфактическая модель может быть образно представлена как развернутая оптическая метафора — метафора зеркала, в котором отражается несостоявшаяся история и переигрывается пьеса, идущая на огромном мировом театре. Иными словами, в конечном счете именно к шекспировской метафоре может быть сведено и возникновение у исследователя «психологической потребности переделать прошлое, внести в него исправления, причем пережить этот скорригированный процесс как истинную реальность»[71].