Битвы за корону. Три Федора

Ксения поняла или просто почувствовала, что концерт неуклонно движется к окончанию. И если до того она периодически исчезала из поля зрения (наверное вытирала слезы, не желая показывать их мне), то теперь застыла на месте. Лишь изредка, когда в очередной раз доходило до слов: «Ты меня не забывай…», она легонько покачивала головой, давая понять, что не забудет.

Ну а напоследок….

– Мир непрост, совсем непрост, – начал я вполголоса.

Ксения ахнула, чуть прянула назад и прижала платок к лицу. Вспомнила. Еще бы. Именно ее я пел год назад, стоя на волжском берегу подле костра, а напротив стояла она – моя белая лебедушка, которую я за минуту до этого при всех объявил дамой своего сердца. Именно ее я тогда и пел. Как сейчас в памяти ее руки, молитвенно прижатые к груди, щеки, горящие ярким румянцем, бездонные черные глаза….

И вдруг она, спохватившись, куда-то торопливо метнулась, но ненадолго. Считанные секунды прошли и она вернулась, а на голове…. Мать честная, и когда успела сменить венчик на коруну [36] , да как бы не ту же самую, что была на ней тогда. Ну точно, не думаю, что у нее есть еще одна с точно такой же густой россыпью сапфиров.

Ах, Ксюша, Ксюша!

Только тогда она не плакала, держалась что есть сил, нельзя было выдавать своих чувств, не пришло время. Зато теперь она позволила себе расслабиться, хотя я и уверял ее, вкладывая всю душу в песенные строки, справиться с бедой, любовь храня.

36

Венчик – девичий головной убор. Сосотоял из узкой полоски из золота, серебра или дорогой материи – парчи, аксамита, бархата, охватывающий лоб и скреплявшийся на затылке. Более сложный, богато украшенный жемчугом, а подчас и драгоценными камнями венчик назывался коруной.

Текут слезки по румяным щечкам, ох, текут. Впрочем, оно и понятно: справлюсь-то не сразу, неизвестно когда, а пока впереди вновь разлука. Очередная, и не факт, что последняя. Может, на месяц, а может и на….

Нет, о плохом ни к чему. Не хватало, чтобы я сам рассиропился, и без того слезы к глазам подступают, а я должен остаться в ее памяти эдаким рыцарем без страха и упрека, чтоб сам Пьер де Байярд помер от зависти, глядя на мою бодрую физиономию.

И тут как назло выскочила на крыльцо Марина. Явилась, не запылилась. Вид у нее был – ух! Отсюда видно, насколько злющая. Разве искры из глаз не летели, а там как знать – не зря же столпившиеся на крыльце и подле него многочисленные зеваки мигом ринулись врассыпную кто куда. Не иначе как она их ожечь успела.

Я перешел к финальному припеву, когда она стала спускаться по ступенькам лестницы. Разумеется, в сопровождении своих дам-фрейлин. Или нет, это Казановская и иже с нею были фрейлинами, а эти так, обычные русские боярышни. До меня они ее сопровождать не стали. Будучи на полпути она что-то коротко бросила им на ходу и те послушно остановились. Застыв на месте, девахи принялись нерешительно оглядываться, не решаясь возвращаться и не зная, что им делать.

А я меж тем старательно выводил: «Лишь с тобой, лишь с тобой, только с тобо-ой!» и, помахав на прощание рукой своей любимой, неторопливо направился к Мнишковне. Все правильно, после гурии надо непременно пообщаться с фурией, а то жизнь медом покажется.

Дойдя до нее, я учтиво поклонился дамочке с нитками вместо губ, прикидывая, как бы половчее, а главное, побыстрее свалить, – очень не хотелось портить себе настроение ненужной перепалкой – но не тут -то было.

– Не довольно ли тебе, князь, на посмех себя выставлять?! – прошипела еле слышно Марина и столь зло зыркнула в сторону Дубца, что мой стременной испуганно попятился.

Ладно, помогу парню, пускай организованно отступит. Я протянул ему гитару и распорядился:

– Положи в футляр и отнеси на подворье.

Дубец охотно закивал и благодарно, но в то же время чуточку виновато поглядывая на меня, поспешил улизнуть. Дождавшись, пока он нас покинет, Марина недовольно напомнила:

– Ты не ответил, князь.

– Почему ж на посмешище, – миролюбиво возразил я. – Помнится, в Европах трубадуры еще четыреста лет назад воспевали дам своего сердца и никто не считал, что они выставляют себя на смех. А в Испании у самых знатных грандов вообще возведено в обычай петь под окном своей любимой. И кто не поет, тот, стало быть, и не влюблен вовсе. Так что хочешь – не хочешь, а иди и горлань, даже если медведь на ухо наступил.

– Какой медведь?!

– Испанский, конечно, – пояснил я, пренебрежительно добавив. – Ну сама подумай, яснейшая, откуда бы там русскому взяться.

– Мы на Руси, а не в Испании, – еще сильнее поджала губы Мнишковна.

– Благодарю за напоминание, – вежливо поклонился я в очередном поклоне. – Хорошо бы и тебе почаще вспоминать, в какой стране находишься. Особенно перед тем, как начать устанавливать свои порядки вроде законов против еретиков и костров для ведьм.

– Ныне речь не о том, – она вдруг смягчилась и неожиданно сменила свой змеиный шип на обычную речь, притом весьма громкую. – Я ить ведаю, что когда сердце от любви разрывается, удержаться тяжко. Но ежели ты, князь, вовсе утерял голову и не мыслишь о себе, подумал хотя бы о даме своего сердца, кою ты….

Самое странное, что в ее звонком голосе, разносившемся по двору, злости я не чувствовал. Скорее некоторое сочувствие и более того, нотка легкого сожаления.

– Мне, – она вздохнула и отчего-то понизила голос почти до шепота, – на месте царевны было бы…, – снова последовал прерывистый вздох и голос ее вновь зазвенел отчетливо и громко, – тоже горько расставаться со своим кавалером, но надо терпеть.

Ее ладошка как бы в знак утешения мягко легла мне на грудь, и она оглянулась на по-прежнему открытое окно в покоях Ксении. Вслед за нею и я непроизвольно глянул туда, но царевны в нем не увидел.

– Однако интересы короны порою требуют сжать свои сердца в кулак, как бы они ни рвались из груди друг к другу. А потому иди и наперед запомни, что не след выдавать свои чувства раньше времени.

«Вначале науськала на меня моего ученика, а теперь утешает, – мрачно подумал я. – Ишь, какое сочувствие демонстрирует на публике. Ох, хитра. Если и станут в народе возмущаться моим удалением из Москвы, то ее винить ни у кого язык не повернется».

– Иди же, князь, не то и впрямь сердце из груди кой у кого выскочит от горя, – поторопила она. – Да и я с тобой до крыльца, – и протянула мне руку.

Делать нечего, пришлось принять и сопроводить до ступенек, после чего, отвесив еще один поклон напоследок, податься дальше, к воротам.

– А ты что ж, князь, чрез палаты не хотишь? – окликнула она меня. – Негоже с такой титлой чрез хлопские врата хаживать вместях с конюхами, да прочими пахолками. Да еще… в драных портах…

Ишь ты, коза внимательная. Заметила все-таки. Еще и при Ксюше что-нибудь эдакое ляпнет, с нее станется. Я остановился и вежливо пояснил:

– Насчет портов принято так на Руси. Когда человек в опале, он не стрижется, не бреется, не моется. Словом, ведет себя точь-в-точь как принято в ваших Европах, – не удержался я от подколки. – И надевает самое худшее платье, ибо в печали.

– Что-то я не приметила той печали, – съязвила Марина.

– А я ее очень глубоко затаил. Что касается палат, то мне в них государем велено не появляться.

– А во дворе, стало быть, можно?

– Раз не указано, почему бы и нет, – пожал я плечами.

– Зато иное указано, – вспыхнула Мнишковна. – Чтоб нынче же тебя в Москве не было, а ты эвон чего творишь!

– Творю, – согласился я. – И буду творить, поскольку государь повелел удалиться к вечеру, так что я до торжища прогуляюсь, а потом посплю малость, – я демонстративно зевнул, – да в баньку наведаюсь. Но когда солнышко на месяц сменится, меня в Москве не будет.