Блага земные

Тем временем ко мне подходили женщины и говорили, какая я прелесть. Дети строили мне рожи. Кузен Кларенс (мой единственный провожатый после окончания конкурса) то прибивался ко мне с волной стариков из богадельни, то снова удалялся, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. А мы с той женщиной все смотрели и смотрели друг на друга.

В последний день, к вечеру, когда за мной вот-вот должны были приехать родители, женщина подошла к помосту и протянула руки. Я встала и отложила в сторону скипетр. Сняла корону и положила ее на трон. А потом спустилась по ступенькам ей навстречу. Она взяла меня за руку. Мы вышли через крайнюю дверь.

Пересекли центральную аллею, прошли мимо аттракционов, где можно было выиграть плюшевого медвежонка, сумей только набросить кольцо на бутылку, проколоть воздушные шары или попасть пятицентовой монетой в фарфоровые тарелочки. До сих пор я, бывала только на учебных выставках и надеялась, что женщина здесь остановится, но нет, она не остановилась. И прокатиться на чертовом колесе не предложила. Достаточно было взглянуть на ее лицо, и становилось ясно: об этом не может быть и речи, она задумала что-то серьезное. Шла она быстро, слегка нахмурив лоб. Я крепко ухватила ее за руку и ускорила шаг, чтобы не отставать.

Мы дошли до окраины, дальше начинались поля и свободно гулял ветер. Меня стал пробирать холод, ведь платье мое было с короткими рукавами. Солнце уже зашло. На фоне плоского серого неба я увидела силуэты трейлеров^[1]. Наверное, они стояли здесь всю неделю: земля была взрыта и затвердела. На веревках развевались по ветру рубашки, кое-где стояли мотоциклы, в некоторых окнах мерцал мягкий желтый свет. В трейлере, к которому меня подвела женщина, было темно. Вокруг ни веревок для белья, ни других признаков жизни. Женщина распахнула дверь, протянула руку и включила свет. Я заглянула внутрь: что-то вроде приемной врача — голо, опрятно, все в бежевых тонах.

— Заходи, пожалуйста, — сказала женщина.

Я вошла, женщина закрыла дверь и прямо в пальто направилась в темный угол трейлера, нервно потирая руки.

— Ну и холод, — сказала она. — Приготовлю чай. — Она говорила с иностранным акцентом, но с каким — я не знала. У нас в Кларионе иностранцев не было, — Ты пьешь чай в это время?

— Нет, — сказала я.

Вместо того чтобы предложить мне что-нибудь еще, она перестала растирать пальцы, вернулась в жилую часть помещения и присела на кран кушетки. Я села рядом. Она повернулась и испытующе посмотрела мне в лицо:

— Тебе здесь нравится?

— Да.

— А мне безразлично. — Она говорила правду, сразу видно. — Так или иначе, все это его. Мне нужен только ящик в комоде, один-единственный ящик. Я держу в нем все, даже туфли, даже пальто, платье. Так что, если моя одежда немного помята, ты будешь знать почему.

Я посмотрела на ее пальто. Ничуть оно не помятое. По-моему, она выглядела безупречно. Она поставила ноги одну к другой так аккуратно, что можно было подумать, возле кровати стоят пустые туфли. Волосы у нее были темнее моих, но лежали так же.

— А у него самого три ящика и стенной шкаф, — продолжала она, — Он предложил мне второй ящик, но я сказала, что с меня хватит и одного. — Я кивнула. По-моему, она была права, — Ну кто бы мог поверить, что я сумею так обходиться? Ты же помнишь, сколько у меня всего было? Моя жизнь изменилась. Он говорит: «Купи, ради бога, себе еще платье, ты же теперь не беженка», «А мне, — говорю, — некуда его вешать». Я разрешаю ему покупать мне только то, что не занимает места: обеды в ресторанах, поездки в красивые места. Люблю путешествовать. А ты? Неужели не любишь?

Я промолчала.

— Думаешь, я сержусь, — сказала она.

А почему, собственно, она должна сердиться?

— Думаешь, я сыта по горло этими путешествиями?

— По-моему, путешествовать очень интересно, — заметила я.

— Интересно… — повторила она.

Некоторое время мы сидели, не поднимая глаз.

— Ты была первой, — наконец сказала она. — Потом заболел малыш. Чем, не знаю. Потом Анна сказала: «Я больше не могу идти». «Но ты должна. Осталось совсем немного», — сказала я. На самом деле я понятия не имела, близко ли, далеко ли. Мы шли так давно, дни, недели, не знаю сколько. Может, месяцы. Растерли нога в кровь. Ели траву. Когда слышали шум и прятались, я уже больше не боялась. Не все ли равно? Но Анне было страшно. Однажды я оглянулась, а ее и след простыл. Может, она исчезла уже давным-давно. У меня ничего не осталось. Одно только платье. Но я все-таки шла дальше, просто чтобы не стоять на месте, переставляла сначала одну ногу, потом другую. И, по правде говоря, совсем перестала о тебе думать.

— Ну и что ж, — сказала я.

— Понимаешь, я только тем и была занята — переставляла сперва одну ногу, потом другую. Говорила себе: «У меня ничего нет». Мне нравилось это. Я радовалась. Ты знала обо всем этом?

Я покачала головой.

Она повернулась так неожиданно, что я вздрогнула, обхватила мое лицо обеими ладоням и притянула к себе. Я не представляла, что она так сильно дрожит.

— Скажи, ты меня прощаешь?

— Конечно, — ответила я.

Руки ее опустились, она подалась назад. Потом сказала:

— Хорошо! — Улыбнулась. Выпрямилась и откинула со лба волосы. — Надо тебя чем-нибудь занять. А то скучно, да? Посмотрим, не найдется ли у него что-нибудь интересное?

Она стала ходить по комнате, брала в руки то одно, то другое.

— Ножницы, бумага. — Она разложила все это на журнальном столике, — Краски? Нет. Красок у него быть не может.

И все-таки продолжала искать краски, хлопая дверцами в темном углу трейлера.

— И в помине нет. Придется рисовать карандашами. У этого человека зимой снегу не найдешь. — Она возвратилась с двумя огрызками карандашей, одни протянула мне. — Будем делать бумажные куклы. Ты же любишь вырезать бумажные куклы.

— Да, — сказала я. А откуда она это знает, не спросила. Я принялась вырезать кукол из бумажных полосок, как меня учили в детском саду. Ряды бумажных ребятишек в треугольных платьях держались за руки. А женщина вырезала кукол по одной, и все были разные. Сначала мужчину, потом девочку, потом старушку с тощими щиколотками. Лица она подрисовывала карандашом. Одевала их совсем просто — штрих здесь, штрих там, и сразу видно: вот рукав, вот подол. Закончив, она ставила куклу на журнальный столик, рядом с другими. Все эти белые бумажные ноги шагали в одном направлении. Будто мы всех их куда-то провожали. Но что это означает, я не знала.

А потом распахнулась дверь, и вошел высокий светловолосый мужчина в черной кожаной куртке.

— Этот проклятый Бобби Джо, — начал он. — «Который час? — спросил я. — Бобби Джо…» — Он остановился. Посмотрел на меня. Женщина продолжала свою работу. — Что это за… — сказал он.

Тишину нарушал только холодный металлический лязг ножниц.

— Господи! — воскликнул он и провел рукой по лицу, словно смахивая паутину. — Так ты и есть та самая девочка?

— Что?

— Разве я ошибаюсь? Ты и есть та самая девочка, которую повсюду разыскивают. — Он снова повернулся к женщине. — Господи!