Блага земные

Она все резала бумагу. Глаза ее были опущены, и я поняла: спасать меня она не станет. Она чувствовала за собой какую-то вину. Вела себя, как ребенок, который становится глухим, замыкается в себе, упрямо молчит, когда взрослые ругают его. Пришлось мне выпутываться самой.

— Я живу здесь, — сказала я мужчине.

Он хмыкнул и уставился в темное окно, словно там было что-то более важное.

— Да! Я здесь живу. Это моя родная мать. Я ее родная дочь.

— А пальто у тебя с собой было? — спросил он.

— Нет. — Я оглядела себя.

— Господа! Ну, пошли.

Скажи она хоть слово, протяни руку, ну просто взгляни на меня — я бы стала ему сопротивляться. Но она была поглощена кудрями бумажного ребенка. Когда мужчина взял меня за руку, я покорно пошла с ним.

Тьма была еще гуще, чем я ожидала. И мы шли сквозь нее к мерцающим красным и синим огням. На главной аллее по-прежнему толпился народ, музыка звучала еще громче, но мужчина так торопил меня, что я едва успевала озираться по сторонам. Мы подошли к конторе, сборному домику с полукруглой рифленой крышей (а я-то думала, мы идем к павильону «Продукты фермеров»). В крохотной холодной комнате, пропахшей сигарами, у стола, за которым какой-то человек разговаривал по телефону, сидели мои родители. Отец, увидев меня, вскочил. Мать раскрыла рот и протянула руки. По ее лицу текли слезы. Я подошла поцеловать ее, но все мои мысли были прикованы к стулу, деревянному конторскому стулу. Выдержит ли он ее? А вдруг сломается? Вдруг она застрянет между большими закругленными подлокотниками, когда будет подниматься? Теперь, мысленно возвращаясь к этой встрече, единственное, что я отчетливо вспоминаю, — это страшную минуту, когда мать стала тяжело подниматься с тонконогого стула, который покачивался под ее тяжестью, и наконец, собравшись с силами, все-таки высвободилась, встала и заковыляла к отцу, взять у него носовой платок.

Я возвращалась домой в пикапе на скользком сиденье между матерью и отцом. Мать все время гладила меня по голове и говорила без умолку, теряя порой нить мысли:

— Понимаешь, сначала мы решили, что ты просто… а все эти равнодушные люди… Их ничем не проймешь, правда? «Не волнуйтесь, этим делу не поможешь» — вот все, что они мне сказали. «Не волнуйтесь? — сказала я. — Но ведь ее же похитили! А вы говорите, не волнуйтесь!..»

Но я не слушала, ну, может, слушала вполуха. У меня в голове зрела мысль. План. Картина моего будущего. Откуда мне было знать, что картина эта так и останется со мной на всю жизнь? Будет неотступно стоять перед глазами, даже когда я вырасту, выйду замуж и стану вроде бы разумным человеком. Что она будет являться мне бессонными ночами и в свободные минуты каждого дня моей жизни.

Вот эта картина. Я иду по пыльцой дороге, иду уже много месяцев. Небо хмурое, почти черное. Воздух зеленоватый. Временами дует теплый влажный ветер. Ничего у меня нет. Ни кусочка хлеба, ни смены белья. Ступни болят, волосы спутались, а сама я — кожа да кости. Вокруг ни души, никаких признаков жизни. Хотя иногда мне кажется, что той же дорогой, в ту же сторону идут другие, незнакомые мне люди.

С 16 октября 1948 года я начала делать попытки избавиться от всего, что могло бы обременить меня в долгом пути. В 1948 году мне нравилась посеревшая от старости, некогда голубая тряпочная кукла с пластмассовым лицом — она называлась Спящая Кукла, глаза у нее всегда были закрыты, просто два нарисованных полукруга с ресницами, — я собиралась взять ее с собой, но, став старше, раздумала. Потом я хотела взять с собой браслет с брелоками-амулетами, среди них были крохотные серебряные песочные часы с настоящим песком, но во время школьной экскурсии в Вашингтон я его потеряла. И даже обрадовалась. Избавилась от обузы.

Моя жизнь — это история избавления от всего, что меня обременяло. Я оставляла лишь самое необходимое, чтобы легче было в пути. Вещи угнетают меня. Когда Сол подарил мне к помолвке кольцо, я месяцами не находила себе покоя. Куда его спрятать? Делать нечего, придется взять с собой, потом можно обменять его на еду. Но не привлечет ли оно грабителей, когда я буду спать у обочины дороги? Второпях они могут отрубить вместо с ним мой палец, а у меня не будет при себе аптечки. Я была рада, когда наступили трудные времена и пришлось продать кольцо тем же ювелирам Аркинам, у которых оно было куплено.

Муж был еще одной обузой; я часто думала об этом. Но куда большей обузой были дети. (Не говоря об их свитерах, лейкопластыре, мягких игрушках, витаминах.) Откуда набралась такая масса вещей, ведь я так много выбросила? Я смотрела на своих детей с тем же смешанным чувством любви и возмущения, с каким некогда относилась к Спящей Кукле. Мне хотелось избавиться и от людей. Я радовалась, когда теряла друзей.

С тех пор как я повзрослела, главная моя собственность — пара отличных уличных туфель.

Об этом моем путешествии, разумеется, никто не знал. Но часто, когда я размышляла о нем, мать жаловалась, что взгляд у меня становится отрешенным.

— Не понимаю, — говорила она, — откуда у тебя такое выражение? Будто ты… сама не своя, Шарлотта, что случилось? Раньше ты не была такой. Не понимаю, с тех пор как…

С тех пор как меня похитили — вот что ей хотелось сказать, но она никогда не называла это похищением. Она сбивала меня с толку. Иногда говорила, что я отправилась к главной аллее из упрямства, иногда утверждала, что устроители ярмарки нарочно, по злобе потеряли меня. В конце концов я окончательно запуталась и перестала понимать: что же произошло на самом деле? Что это означало?

Меня похитили — в этом я почти не сомневалась. Но вот кто именно это сделал, я не могла сказать с той же уверенностью. Меня похитили и поставили на обеденный стол, замуровали в платье из шитья, посадили на грубый, покрытый позолотой трон, человек в кожаной куртке гнал меня через поле, меня судорожно запихнула в пикап толстая женщина, которая беспрестанно повторяла: «Никогда в жизни я не была так перепугана. Думала, мы тебя потеряли. Наше единственное дитя. Нашу крошку. Я думала, как же мы станем жить дальше… Решила, что тебя уже нет в живых, что тебя убили. Ты же у нас такая худышка. Много ли тебе надо? Ты была худышкой даже младенцем, я день и ночь тревожилась о тебе. Худая, как палка. Худущая, как проволока. Когда тебя принесли, я сказала: „Какая худышка!“ У тебя были прямые темные волосы. Я никогда по видела младенца с такими длинными волосами. До двух лет у тебя на виске оставался след от щипцов. Помнишь, Мюррей, я сказала: „Что это за шрам? Мой ребенок появился на свет без щипцов. Мне сам врач говорил“. Боже, ну почему они не отвечают на вопросы?»

Она опустила руки на колени. Отец вздохнул. Они вглядывались в ночь, а пикап тем временем с шумом катился по дороге, похищая меня.

Глава 5

Мы вышли к большой заправочной станции, залитой ярким светом неоновых ламп; неопрятный парень в синих джинсах заливал бензин. За зеркальным стеклом витрины — немецкая овчарка. Джейк Симмс шагал медленно, озираясь по сторонам. Непонятно, что он высматривал. Потом сказал:

— Подойдет. — Он двинулся по шлакобетонной дорожке, подталкивая меня перед собой, — Придется отлучиться по нужде. Кроме того, у меня здесь найдутся еще кое-какие дела. Попроси-ка у этого парня ключи.

— Что?

— Ключи, ключи. Попроси у него ключи от уборной.

Я попросила. Парень теперь мыл ветровое стекло; он прекратил работу и выслушал меня, как будто по мог одновременно делать и то и другое. Наклонил ко мне взлохмаченную светловолосую голову. Суставы пальцев у него были грязные, загрубевшие.

— Мне нужен ключ, — сказала я.

— Ключи! — прошипел сзади Джейк.

— Оба ключа. И для него тоже.

Парень отложил тряпку и полез в карман. Джинсы были такие тесные, ему даже пришлось втянуть живот, чтобы засунуть руку в карман. Один ключ был прикреплен к металлическому кольцу, другой — к деревянному диску.

— Не забудьте вернуть, — сказал парень.

— Само собой, — отозвался Джейк.

Мы пошли к уборным, на дверях были цепочки с висячими замками. Он отпер женскую уборную и втолкнул меня туда. Я не понимала, что происходит. Что это — конец пути? Может, он собирается насовсем уйти отсюда?

— Не вздумай бежать, — сказал он и захлопнул дверь.

Я услышала поворот ключа и удаляющиеся шаги. После его ухода цепочка долго колотилась о дверь, словно кто-то снова и снова бросал в нее пригоршни мелкой гальки.