Благие намерения

– Да это к дождю, у меня тоже суставы ноют. Ладно, ползи, лечись, а я подумаю над тем, что ты сказал.

Но подумать как следует у Камня не получилось, потому что сперва он долго искал положение, при котором самый больной сустав не так сильно ныл, а потом явился Ворон.

– Я буду без подробностей рассказывать, – заявил он на лету, еще не сев на ветку, – там грозища идет – жуть! Все сверкает и гремит, дождь стеной. Так что я быстренько, коротенько. Аэлла страшно разозлилась на Родислава и на себя саму, пару дней побушевала, а потом решила срочно выйти замуж, чтобы доказать Родику и себе самой, что она все равно первая и лучшая и ни в коем случае не может оказаться в положении отвергнутой, что не больно-то Родик ей и нужен и что сцена на даче была не более чем шуткой и недоразумением. Поклонников у нее в институте полно, и она выбрала себе в мужья самого-самого: сына заместителя министра здравоохранения. Деньги в семье, положение, связи – ну, сам понимаешь. И у Аэллы с деньгами, положением и связями все благополучно, матушка ее Асклепиада вхожа в самые высокопоставленные дома страны, батюшка тоже не последний человек в системе советской пропаганды. В общем, такой династическаий брак. Родители с обеих сторон счастливы, быстро организовали бракосочетание, чтобы дети, упаси бог, не передумали, замминистра даже справочку состряпал, дескать, будущая невестка ждет ребенка, так их расписали за один день. Свадьбу они отгрохали – всем на зависть! В самом лучшем ресторане, с эстрадным оркестром, короче, со всеми пирогами. И что ты думаешь? Аэлла пригласила на свадьбу Любу с Родиком. На Любу-то ей, само собой, наплевать, ей важно было, чтобы Родик увидел, что она в полном шоколаде, при самом лучшем муже – не Родику чета, но куда ж его без Любы приглашать, все-таки она его официальная невеста. Весело было, все танцевали, пели, поздравляли молодых, и Люба была счастлива, она хоть и не общалась последнее время с Аэллой, но все-таки с теплотой вспоминала дачную компанию. А Аэлла была такая красивая, просто очаровательная, и муж ей под стать.

– Так ты про эту свадьбу мне рассказывал? Что-то я не пойму, а откуда тогда Андрей взялся? Ты же говорил, что он в армии. И Тамара как там оказалась? Она же в дачной компании не была, с какого перепугу Аэлла ее позвала?

Ворон смущенно потупился.

– Не, та свадьба была другая, не такая шикарная. Я и сам не пойму. Слушай, а может, Аэлла развелась с этим своим сыном замминистра? С ним развелась, а за Родислава вышла.

– Чего ты гадаешь на кофейной гуще! Лети и узнавай.

– Куда я полечу? Сейчас гроза начнется. Я спрячусь, ливень пересижу где-нибудь в густых ветках.

Ворон панически боялся молнии, но говорить об этом избегал и делал вид, что просто не любит сильный дождь, от которого у него будто бы портятся перья.

Камень удрученно вздохнул. Хорошо Ворону, он может спрятаться в густой листве, и Змею тоже хорошо, он может заползти в какую-нибудь нору или под пень, Ветру вообще гроза не страшна, он с ней дружит и под ручку прогуливается, а ему, Камню, обреченному на неподвижность, придется переносить непогоду без какого бы то ни было укрытия. Чего ж удивляться, что у него болезней куда больше, чем у его ровесников – Ворона, Змея и Ветра?

* * *

В 1960 году, когда упразднили Министерство внутренних дел СССР и вместо него появились МВД союзных республик, прошла массовая перестановка милицейских кадров, те руководители московской милиции, которые хорошо знали и ценили Николая Дмитриевича Головина, в большинстве своем оказались на руководящих должностях в новом министерстве РСФСР, и с того момента карьера самого Головина резко пошла в гору. Его новая должность на Петровке предусматривала привилегированное положение в очереди на получение жилья, и стало понятно, что вместо одной трехкомнатной квартиры, которую семья Головиных получила бы при сносе барака, им светят целых две квартиры, одна для самого Головина с женой, матерью и старшей дочерью, а вторая – для младшей дочери с мужем, надо только, чтобы брак зарегистрировали и мужа прописали в комнату в бараке. Спешки никакой не было, получение квартиры предполагалось в середине осени 1964 года, так что свадьбу торопить смысла нет, как запланировали в июле, после летней сессии, – так пусть и будет.

Став невестой, Люба наконец получила разрешение матери и бабушки отрезать косу, но и та, и другая категорически воспротивились тому, чтобы Любу стригла Тамара.

– Она все испортит! – говорила Зинаида Васильевна. – У нее совершенно нет вкуса. Пусть мужчин машинками стрижет «под полубокс», ни на что другое она не способна.

Люба молчала и тихо улыбалась, ей было все равно, кто ее пострижет, главное – стать обладательницей настоящей взрослой прически. Зато Тамара на слова матери всегда отвечала ехидными выпадами, дескать, лучше совсем не иметь никакого вкуса, чем тот, которым обладает мама Зина. Сестре же Тамара обиженно говорила:

– Она же ни разу не видела, что я умею! Она даже не представляет, какие прически я делаю! Ей вообще неинтересно, чем я занимаюсь. Сколько раз я предлагала ей причесать ее, даже не постричь, а просто причесать – ни разу не согласилась. Забыла уже, как ей понравилось, как я ее причесала, когда папу ранили, помнишь? И Бабане понравилось, и тебе. Упертая, как ишак: нет – и все!

– Тома, не расстраивайся, давай ты меня пострижешь, когда никто не видит, а всем скажем, что я в парикмахерской была, – предлагала Люба.

– Я не собираюсь врать, для меня это вопрос принципа – чтобы родители выказали мне доверие, – гордо отвечала Тамара. – Если ты боишься признаться, что это я сделала тебе стрижку, тогда вообще ничего не надо, иди вон в ближайшую цирюльню, пусть тебя обкорнают за три копейки.

Люба понимала доводы Тамары, и ей не хотелось ссориться с сестрой, но и ссориться с матерью было боязно.

– А вдруг она обидится, что я ее не послушалась? Представляешь, у меня свадьба на носу – и ссора с мамой. Чего доброго, еще на свадьбу не придет или придет, но не будет со мной разговаривать. Весь праздник будет испорчен.

Со свадебным нарядом тоже дело шло трудно, по крайней мере для Любы. Ей хотелось белое платье, как у Валентины Терешковой на свадьбе с космонавтом Николаевым, с круглым вырезом, облегающее грудь, приталенное, с пышной юбкой, настоящее свадебное. Фотографию Люба видела в газете и никак не могла забыть. И фата чтобы была такая же, до середины спины, на макушке собранная и сколотая искусственными цветами. И непременно чтобы были тонкие белые прозрачные перчатки до локтя. Но ее желание понимания не вызвало ни у кого, даже у Тамары. Анна Серафимовна полагала, что платье должно быть, разумеется, белым, но скромным, прямым, чуть ниже колена, и фата должна быть такой же длины, как само платье, ни в коем случае не короче. Зинаида считала, что белое платье – слишком маркое для повседневной жизни, да и куда его носить? А носить придется, потому что семья не настолько богата, чтобы позволять себе тратиться на платье для одного-единственного выхода. Если уж покупать или шить, то такую вещь, которую потом можно еще несколько лет надевать, то есть практичную, поэтому, по мнению мамы Зины, платье, в котором дочь отправится в ЗАГС, должно быть светленьким, в горошек или в цветочек, с рюшечками (для нарядности), но ни в коем случае не с белоснежным фоном (а то будет сильно пачкаться и от частых стирок быстро придет в негодность).

Что касается Тамары, то она была категорической противницей как белоснежного платья, так и светленького, но обыкновенного.

– Я вообще не понимаю, чего вы уперлись в это «беленькое и светленькое»! – возмущалась она. – Что, других цветов никаких нет? Можно сделать шикарный наряд, оригинальный, элегантный, например, голубой или ярко-красный. Получится нарядно, а если уж матери так прибило, чтобы было практично и можно было потом носить, станешь надевать в театр или в гости. Любка, я бы тебе такое придумала – такого ни у кого в Москве не будет! Представляешь, уникальный наряд, исключительный, такого никто никогда не видел, ни в «Работнице», ни в «Бурде» ничего даже похожего нет. Лучше заграничного!

Тамара знала, о чем говорила: среди ее знакомых были те счастливицы, кому повезло хотя бы иногда держать в руках немецкий модный журнал «Бурда», и к ним в гости посмотреть на зарубежные модели сбегались и соседи, и приятельницы, в числе которых, разумеется, была и Любина сестра. Но Люба не хотела «лучше заграничного», она хотела платье, как у Терешковой, и при этом не поссориться ни с мамой, ни с бабушкой, ни с сестрой. Совместить интересы всех и никого не обидеть оказалось невозможным, и Люба сдалась на милость матери, которая каким-то образом уговорила Анну Серафимовну (а скорее всего, Анна Серафимовна почла за благо уступить невестке и не конфликтовать). На мнение Тамары Зинаиде Васильевне было наплевать, она с давних пор пребывала в убеждении, что «Томка – неудачный ребенок» и ничего умного и дельного старшая дочь все равно не предложит. Мнение самой Любы мамой Зиной в данном случае тоже не учитывалось, поскольку Люба как младшая в семье права голоса не имела, да и привыкли все, что она свое мнение высказывает крайне редко и никогда его не навязывает.

В итоге платье, которое под чутким руководством Зинаиды Васильевны сшила для Любы портниха, оказалось, по мнению Тамары, «чудовищным» и «деревенским», а главное – банальным, в таких пол-Москвы ходит. Единственным его достоинством оказалось то, что оно идеально село по фигуре, то есть портниха-то была хорошей, а то, что со вкусом у заказчицы не все обстояло благополучно, – это другой вопрос.

В парикмахерскую, отстригать косу, Зинаида повела Любу сама, чтобы дочь не обрезала волосы короче, чем хотела мать. Разумеется, это была никакая не стрижка, а просто обрезание волос до определенной длины: Зинаида считала, что на свадьбу Люба должна сделать «бабетту», поэтому о совсем коротких волосах не могло быть и речи. Тамара горько усмехалась и говорила, что лучше уж коса, чем «такое пошлое мещанство». Сама же она предлагала стрижку «колокол», очень модную в то время в Германии, и, кроме того, тонирование Любиных темно-русых волос в бронзовый или медный цвет.