Благие намерения
Шрифт:
Люба принесла из кухни поднос с двумя чашками дымящегося свежезаваренного чая. Чашки были новыми, Родик их никогда прежде не видел.
– У нас новые чашки? – спросил он.
– Это Тома подарила нам с тобой, я не утерпела и распаковала, пока чайник грелся. Правда, красивые?
– Красивые, – согласился Родислав. – А еще там что в подарках?
– Ну, там всякое… для хозяйства в основном. Можно подумать, что мы с тобой на пустом месте в новой квартире начинаем совместную жизнь. Набор посуды на шесть персон, набор кастрюль, скатерти, салфетки, рюмки. Правда, книги тоже есть. А Андрей какой молодец, Вознесенского достал! И когда только он успел? Ведь он сегодня ночью в Москву прилетел.
– У него есть знакомый спекулянт, мне Андрюха сам рассказывал, давно еще, до армии, он у этого спекулянта всякие нужные вещи приобретал. У него же зарплата была хорошая, он мог и переплачивать.
– Тогда понятно, откуда нейлоновая рубашка, – улыбнулась Люба. – И Аэлла очень хороший подарок сделала, правда? Такое белье необыкновенное – прелесть! Давай завтра его постелим, чтобы было красиво.
– Ладно.
– И браслет очень красивый.
– Я тоже от нее не ожидал, – признался Родик. – Широкий жест, красивый. Только я думаю, что таких браслетов у нее видимо-невидимо, благодарные клиентки ее матери без конца подарки привозят, так что и отдать не жалко. И насчет того, что над ним мексиканские индейцы обряд проводили, – наверняка вранье.
– Это точно!
И они дружно расхохотались, вспомнив заклинание против черной старухи.
– А старухи-то с тех пор в лесу действительно никто больше не встречал, – сквозь смех проговорил Родислав. – То-то Аэлла радовалась, небось ребятам вовсю заливала, что это она ее извела на корню. А те и верили.
Родислав отдал Любе пустую чашку, боль действительно стала понемногу утихать, то ли от чая, то ли оттого, что больше не было поводов нервничать: свадьба позади, а Люба ясно дала понять, что на близости настаивать не собирается. Она же обещала его убаюкать…
Он так и уснул, полусидя, держа жену за руку.
Проснулся Родислав посреди ночи, понял, что ему неудобно, стал укладываться пониже и обнаружил у себя под спиной обе подушки, а рядом увидел спящую поверх одеяла и без подушки Любу, укрытую тонким халатиком. На него накатили нежность и умиление: какая она все-таки… Самая добрая, самая ласковая, самая понимающая. Самая-самая лучшая.
– А дальше там все очень обыкновенно, – доложил Ворон, вернувшись из очередного путешествия. – Через какое-то время Люба забеременела, а в мае 1965 года умерла Анна Серафимовна, буквально две недели до правнука не дожила. Люба на похоронах с большим животом была, уж она так переживала, так убивалась по бабушке, что я даже испугался: не родила бы прямо там, на кладбище. Но ничего, обошлось. Через две недели, в самом конце мая, родился мальчик, назвали Николаем, в честь деда. Люба взяла академический отпуск на год, сидела с ребенком, потом его отдали в ясли, и она вернулась в институт. Так и учится там. Ну что тебе еще рассказать?
– Ты про квартиру, про квартиру-то скажи! Получили они квартиру?
– А как же! Как и планировали, Люба как раз только-только забеременела – и Головину дали две квартиры, для его семьи и для Любиной, Родика-то они успели к себе в барак прописать, так что все чин по чину. Правда, молодым однокомнатную выделили, у Любы тогда еще справки о беременности не было, но тут Клара Степановна проявила широту натуры. Зачем ей одной, дескать, четырехкомнатные хоромы, но и уступить их сыну, а самой жить в одной комнате она тоже не хотела, привыкла к просторам-то, вот она и предложила обмен: ее квартиру и Любину обменять на трехкомнатную для молодых и двухкомнатную для себя. Это всех устроило. Пока обмен искали, пока документы оформляли, пока переезжали – Люба уж на сносях. А тут еще Бабаня померла. Еле-еле бедная девка успела сессию досрочно сдать – и в роддом отправилась.
– Ты мне про сынка расскажи, про мальчика, – попросил Камень. – Каким он получился?
– Да кто ж его знает, каким он получился от рождения, – философски заметил Ворон. – Важно, каким он получился в результате воспитания. А с воспитанием там – полный швах! Отец в университете образование получает, мать сидит дома с ребенком, ей обе бабки помогают по мере сил, поскольку сами-то пока работают, им до пенсии еще – глаза выпучишь. Люба, конечно, справляется, она быстрая, ловкая, проворная, но ведь не высыпается ни фига! Пацан пореветь любит, особенно по ночам, а ночью любимый муж Родислав должен спать, чтобы хорошо учиться, а ребенок умолкает только на руках, вот Любе и приходится целыми ночами Николеньку таскать взад-вперед. А Родик выспится – и бегом в университет, да оттуда домой-то не особо торопится, чтобы жене помочь, все больше в библиотеке просиживает, занимается. Нет, я ничего не хочу сказать, он сыном гордится, радуется, что у него парень растет, только пусть он растет как-нибудь без него, без Родислава, без забот, хлопот и бессонных ночей.
– Ну что ж, типичная картинка, – усмехнулся Камень. – А что бабки? Как они с внуком?
– Да как с писаной торбой! Ты слушай, не перебивай, сейчас самое интересное начнется. Значит, наша Клара выписывает из Тмутараканска свою мамашу, невестке в помощь. Софью Ильиничну. Бабу Соню, стало быть. Та, как только Николашу увидела, так в крик: дескать, точная копия ее ненаглядного Степушки, Клариного папаши, значица. Степушку этого никто в глаза не видел, он помер, когда Кларе было не то три года, не то четыре, она его и не помнит вовсе, только фотки его на стене да в альбоме видела. Ну а уж про остальных и говорить нечего. Клара, натурально, никакого такого сходства со своим покойным папашей у внука не наблюдала, но баба Соня твердо стояла на своем: и глазки точно такие же, и улыбка такая же, и весь он – ну точь-в-точь такой же. Поселилась она у Клары и каждый день, как на работу, к восьми утра приезжала к Любе помогать. А уж по вечерам и по воскресеньям Зинаида с Кларой подтягивались. Так до года Николашиной жизни дотянули, потом решили в ясли отдавать – Любе же надо в институт возвращаться, образование заканчивать. Отдали. А парень сразу же и заболел. Вылечили. Снова в ясли отправили, а он снова заболел. То ли простужаются они там, то ли что… Ну, тут все бабки как одна выступили, единым фронтом: надо младенца из яслей забирать, пусть дома растет. Люба согласилась. И опять баба Соня каждый день
с самого утра является с правнуком сидеть и уходит, когда вечером мальчика спать укладывают. Потом у Клары отпуск случился, и она попросила, чтобы Люба отдала Николашу ей на целый месяц, мол, мы вдвоем с мамой с ним посидим, с вы с Родиком хоть вздохнете свободно. И опять Люба согласилась, не из-за себя, конечно, ей-то мальчонка со всеми своими капризами только в радость был, ради мужа согласилась, видела, что наличие малыша в доме изрядно его утомляет. Месяц прошел, баба Соня правнука не отдает – иди, мол, Любочка, в институт, занимайся как следует, приобретай профессию, мужа холь и лелей, а мы уж тут как-нибудь… Люба сына безумно любит, но мужа-то она тоже любит, и точно так же безумно, и вроде как выходит, что за сыном-то есть кому смотреть, а муж у нее без присмотра остается, если все внимание сыну уделять. И Родислав за то, чтобы Николашу у Клары с Соней оставить. Ну и оставили. Вроде как временно. Но сам знаешь, временное – оно самое постоянное и есть. Так что Люба превратилась в приходящую мать, каждый день после института ехала к Кларе сыночка повидать, потетешкаться с ним, потом домой мчалась чистоту наводить, еду Родиславу готовить, рубашки ему стирать и пуговицы пришивать. Ну и потом, она ж совсем еще молоденькая, ей двадцать один год, ей и в компанию хочется с друзьями, и в кино, и на выставку сходить. Родислав учебу закончил, стал работать следователем, у него рабочий день ненормированный, и устает он сильно, это тоже надо понимать и учитывать. Ну а уж как воскресенье настает – Люба с утра пораньше к Кларе едет на целый день, и целый день сына облизывает, в попку ему дует, называет золотым и драгоценным, и самым лучшим на свете мальчиком, единственным и неповторимым, и всем его капризам потакает, и все его просьбы удовлетворяет. Ну, ее можно понять, все-таки она по нему сильно скучала, видела-то на неделе всего по два-три часа в день, вот в воскресенье и отрывалась по полной программе.– А Родислав?
– Он тоже в воскресенье приезжал, если не дежурил. В три года мальчика отдали в детский садик, и сразу же начались проблемы.
– Ну, немудрено, – согласился Камень. – Я даже догадываюсь какие.
– Какие? Ну скажи, какие? – задиристо каркнул Ворон. – Откуда ты можешь знать, если не был там и ничего не видел?
– Так тут много ума не надо, чтобы предположить. Мальчик у бабушек был самый-самый, лучший-распрекрасный, единственный во всем мире и вообще пуп Вселенной, а теперь оказывается, что есть еще какие-то Маши-Вани-Тани-Пети, у которых равные с ним права, которые хотят и – что самое ужасное! – имеют почему-то право играть в те же игрушки, в которые хочет играть он сам, и рисуют так же хорошо, как и он, и стишки читают не хуже, а даже и лучше, чем Николаша. Разве он может это стерпеть? Наверняка он и ходить в этот садик не хотел.
– Точно. Не хотел. Орал, истерики закатывал, по полу валялся. Баба Соня опять выступила с инициативой оставить ребенка дома на ее попечении, но тут уж Люба проявила твердость. Во-первых, баба Соня уже весьма и весьма немолода, а парнишка становится с каждым днем сильнее и проворнее, ей за ним на улице не угнаться будет, а во-вторых, ребенок должен расти в коллективе.
– Неужели сама додумалась? – не поверил Камень.
– Ну да, щас! – фыркнул Ворон. – Додумается она, когда дело идет о ее ненаглядном Николеньке. Это Николай Дмитрич ей мозги вправил. Ну и Тамара, конечно, тоже свою лепту внесла. Дед Николай вообще был единственным человеком, кто по достоинству оценил эту бабскую вакханалию вокруг дитяти, но на то, чтобы спокойно поговорить с дочерью и зятем и все обсудить, у него не было ни времени, ни сил, он был уже очень большим начальником и почти все время проводил на службе, даже в выходные дни, поэтому он мог только время от времени стучать кулаком по столу и кричать на Зинаиду, мол, бабы, дуры, что вы творите, вместо того чтобы растить мужика, вы растите мамсика, который сядет вам на шею и ножки свесит. Ну и насчет детского садика он тоже проорался как следует. Вспыльчивый он с годами стал… Головин, конечно, понимал, что парня портят, но надеялся, что романовская и головинская кровь возьмут свое и мальчишка в садике, в детском коллективе выправится.
– Ну и как, выправился?
– Ну прямо! Только хуже стало. В садик-то ходить пришлось, хоть он и не хотел, а куда деваться? И он нашел способ снова стать самым-самым единственным. Мальчонка-то врать научился тогда же, когда и говорить, а чуть погодя овладел наукой лести и подлизывания. С бабками натренировался, понял, что помогает, и пользовался вовсю. Ну вот ты представь, баба Соня ему чего-нибудь не разрешила, так он не настаивает, не бьется в истерике, а делает вид, что смирился, и занимается чем-нибудь другим, а потом подходит к ней, утыкается в коленки, обнимает за ноги и говорит: ты, мол, бабулечка, у меня самая лучшая, самая красивая, и пахнет от тебя так хорошо, ни от кого так не пахнет, как от тебя. А она ему в ответ: ты моя кровиночка, ты моя золотиночка, иди сделай то, что я тебе не разрешила. Конфетку съешь, суп не доедай, с коробочкой поиграй, телевизор включи, одним словом, молодец, возьми на полке пирожок. Мозги-то у парня были отличные, и развит он не по годам, соображает быстро, но в основном в свою пользу. Он и с воспитательницами в детском саду приноровился таким же манером обходиться. Марь-Иванна, вы такая красивая, вы такая справедливая, вы такая добрая, вы мне как мама, даже лучше, и так далее. Ну и само собой, когда дети ракету нарисовали, Марь-Иванна во всеуслышанье объявляет, что самый лучший рисунок сделал Коля Романов. И когда дети готовятся к новогоднему утреннику, то Коля Романов будет играть самую главную роль, потому что у него лучше всех получается текст произнести и под музыку станцевать. Вот и вышло, что он и в садике оказался самым-самым. Причем он даже не понимал, что «самый-самый» он исключительно потому, что льстит и подлизывается, он искренне полагал, что он действительно лучший и в этом его собственная заслуга. Такой вот компот получился.