Благие намерения

– Лихо, – сочувственно вздохнул Камень. – А Родислав-то что же? Неужели не видел, как парня изуродовали?

– Что ты все со своим Родиславом! Не до сына ему. У него работа, карьера, новые друзья-сослуживцы. И потом, что он может видеть? Он с сыном встречается по воскресеньям, да и то не каждую неделю. Николай Дмитрич, конечно, пытался с зятем поговорить, открыть ему глаза, мол, ты посмотри, что с ребенком делает этот бабский батальон, но Родислав ведь даже не понимал, о чем, собственно, речь, и отмахивался, дескать, все нормально, растет здоровый и умный ребенок, в три года буквы знал, в четыре сам читает, что вам еще? В пять лет к Николаше стала ходить учительница музыки – у Клары было хорошее немецкое пианино, с шести лет он начал заниматься с англичанкой – тогда как раз в моду английский язык вошел. И как-то так сложилось, что мальчик прочно осел в квартире Клары и бабы Сони, хотя и Люба, и Зинаида ежедневно его навещали. Ну, на самом деле не совсем ежедневно, со временем, когда Люба закончила институт и пошла работать, у нее становилось все меньше времени, потому что предприятие, на которое ее распределили после института, находилось на другом конце Москвы, дорога занимала два часа пятнадцать минут, а то и больше, если приходилось долго ждать автобуса, отводить ребенка в садик и забирать из садика вовремя у нее никак не получалось, и она радовалась тому, что сын по вечерам занят чем-то полезным. Сама она не успевала бы водить его на музыку и к англичанке, а так мальчик и присмотрен, и занимается. И только в семьдесят втором году встал вопрос о переселении Николаши назад к родителям: в сентябре ему предстояло пойти в школу.

– Ну слава богу, – Камень с облегчением перевел дух, – наконец-то это безобразие закончилось.

– Не торопись, – Ворон хитро прищурил глаза, – не так все просто. Решить-то решили, причем загодя, как Люба всегда делает, а тут – как гром среди ясного неба! – она опять беременна. Ты представляешь? Ну куда ребенка забирать? К сентябрю, когда занятия в школе начнутся, Люба уже в декрете будет, не забирать же его домой на два месяца, потому что потом, когда второй ребенок родится, Колю все равно придется снова отдавать бабкам, Любе с двумя не справиться будет. В общем, остался парень у Клары с Соней, а те и рады.

– Не понимаю, – сказал Камень, – почему такие сложности? Почему нельзя было поселить Софью у себя, чтобы она смотрела за сыном? Все-таки мальчик рос бы при родителях.

– Так Люба сколько раз предлагала! Софья не захотела. И Клара была против, чтобы ее с родной матерью разлучали. Можно подумать, что до этого Софья жила вместе с ней. Жили же они в разных городах – и ничего, не умерли от тоски друг по другу. Черт их разберет, этих баб. Люба ведь на все была готова, она предлагала и Кларе вместе бабой Соней к ним переехать, так опять Клара уперлась, якобы ей от своего дома до работы пятнадцать минут пешком, а от Любиного добираться долго и неудобно. На самом деле, я так думаю, что она просто не хотела быть второй хозяйкой на кухне. Привыкла за столько-то лет быть единственной, а на первенство в Любином доме претендовать она вряд ли смогла бы.

– Это почему же?

– Чтобы иметь право считаться первой хозяйкой, надо сначала ею стать, то есть реально взять на себя заботы обо всех членах семьи. Клара-то как привыкла? Христофорыч да Родик – оба непритязательные, их можно макаронами кормить, сахаром посыпал, маслом заправил – вот тебе и еда. И дырки на носках можно не штопать, пока палец не начнет полностью высовываться, и окна можно не мыть, пока свет хоть как-то проникает. Клара у нас не больно-то хозяйственная, но мужу и сыну было в самый раз. А если переехать к Любе, то это, во-первых, заботиться сразу о четырех взрослых и маленьком ребенке, то есть на всех готовить, всех обстирывать и обглаживать, за всеми убирать, неудобно же на одну невестку все свалить, а во-вторых, все эти работы проделывать на должном уровне, в соответствии с Любиными стандартами, то есть тщательно и систематически, а не как-нибудь и от случая к случаю. А Кларе не хотелось. Вот тебе и вся причина.

– Очень может быть, – согласился Камень. – Звучит разумно. Сам догадался или опять разговор подслушал?

Ворон отвернулся и стал изображать, будто пытается клювом вытащить из крыла застрявшую в перьях хвоинку.

– Сам, – ответил он, не глядя Камню в глаза, из чего Камень сделал совершенно справедливый вывод о том, что его друг, мягко говоря, искажает факты.

Но он притворился, что ничего не заметил. Чего свару устраивать из-за пустяков? Пусть лучше дальше рассказывает.

– Осенью семьдесят второго года родилась девочка Оленька, но ее с самого рождения все называли Лелей. Слабенькая такая, болезненная, Люба с ней намучилась. Хорошо еще, что бабки Николашу взяли, а то ей ну никак не справиться было бы. Леля все время плакала, вот если Николаша во младенчестве плакал и Люба думала, что это самый плаксивый ребенок на свете, то с рождением Лели она таки поняла, почем фунт лиха и какого ребенка можно считать самым плаксивым. Но дети Любины плакали по-разному.

– Это как же? – заинтересовался Камень. – Разными голосами, что ли?

– Да много ты понимаешь в детях, глыба ты бесчувственная! Ты их в глаза не видел!

– Но ты же мне рассказывал, – резонно возразил Камень. – Я вообще-то не тупой, и если я что не так понял, так только потому, что ты плохо объяснил. Объясняй как следует.

– Объясняю, как для тупого, – огрызнулся Ворон. – Одни дети плачут, потому что им плохо, ну, например, больно или страшно, или просто мокро, а другие – из вредности, то есть капризничают. Николаша ревел из вредности, он внимания требовал, он уже в пеленочном возрасте хотел, чтобы мир вокруг него вертелся и все было так, как он хочет, а Леля плакала, потому что ей было или больно, или страшно. А страшно ей было почти все время, потому что она пошла в Любину породу и уродилась жутко чувствительной. Даже если не понимала ничего, она по голосу, да что по голосу – по дыханию улавливала, что что-то не в порядке, кто-то расстроен, или недоволен, или сердится, или завидует. Да-да, представляешь, она даже такие эмоции ощущала. И сразу в слезы. При ней даже телевизор нужно было смотреть очень осторожно, если, к примеру, кино какое-нибудь идет с трагической сценой, да еще, не дай бог, музычка соответственная, с девочкой делалась форменная истерика. Или придет к Любе подружка и начнет про грустное рассказывать, Леля опять же слышит интонацию, эмоции улавливает – и в рев. Но хуже всего бывало, если в дом приходил человек недобрый или завистливый. Тут целый скандал начинался. Ты представь, девочка только-только ходить начала, а уже могла повернуться и уковылять в свой угол, если ей человек не нравился. Попытаешься ее из угла вытащить – крик стоит, хоть уши затыкай. Покраснеет вся от натуги, посинеет, будет вырываться, а близко к тому, кто ей не понравился, не подойдет. Вот такая девочка у Любы с Родиславом получилась.

– Смотри, как любопытно вышло, – с интересом прокомментировал Камень. – У Любы мощная интуиция, она подсознательно угадывает, как сказать и что сделать. И эта же самая интуиция перешла к ее детям, только у сына она используется, чтобы быть ласковым теленком, который двух маток сосет, чтобы ко всем подлизаться и в свою пользу вывернуть, а у дочки – вон как… И упрямая, в тетку Тамару. Гремучая смесь. А как Николаша к сестре относится?

– Да как, как… Не очень. То есть к самой Леле он относится хорошо, а вот к тому факту, что он теперь не единственный золотой ребенок, конечно, плохо. И вот что любопытно: этот мелкий прохиндей насобачился вести себя по-разному дома у родителей и дома с бабками. Я ж, говорю, у него интуиция…

На самом деле ничего подобного Ворон не говорил, про интуицию рассуждал вовсе даже Камень, но и здесь не было смысла заостряться и уточнять авторство. Не станет Камень мелочиться из-за ерунды.

– Когда бабушки его к родителям приводят, он с Лелей возится, сюси-пуси разводит, дескать, как хорошо, что у него теперь есть маленькая куколка-сестричка, да какая она смешная, да какие у нее умилительные маленькие пальчики с настоящими ноготками, прямо как у большой, да какие у нее глазки чудесные. А как только оказывался наедине с бабками, сразу делался эдаким лисенком, который всеми правдами и неправдами вымогает у них, во-первых, похвальбушки в свой адрес и, во-вторых, прощение за все шалости и разрешение на всяческие вольности. То есть он четко усвоил, что если для мамы он единственным уже не будет никогда, и нечего даже пытаться, то с бабками есть возможность еще порезвиться. А бабки – ты представляешь, что творят, курицы безмозглые? Внушают мальчонке, что ему все завидуют! Этому лисенку нельзя, видите ли, замечание сделать! Он не может поступить неправильно по определению. А если его кто-нибудь критикует, то ответ всегда один: это они, деточка, тебе завидуют. Петя сказал, что ты плохой и жадный, раз не даешь ему свою игрушку? Он просто тебе завидует, потому что у тебя есть такая чудесная игрушка, а у него нет, и вовсе ты не плохой, ты самый чудесный. Учительница Марь-Иванна сказала, что ты слишком самоуверенный, не делаешь домашнее задание, надеешься на свою память, а она тебя подводит, и поставила четверку – она сама дура, она тебе завидует, потому что ты очень способный и память у тебя отличная. И все в таком духе. Представляешь?

– Кошма-ар, – протянул Камень. – Эдак они парня-то совсем загубить могут. И все-таки я не понимаю, а Родислав-то куда смотрит? Неужели не видит, не понимает ничего? Он же неглупый человек. Ну ладно Люба, она с младшим ребенком замоталась, но у отца-то глаза есть?

– Так в том-то и дело, что при отце Николаша шелковый! Я ж тебе, валуну тупому, объясняю, что он при родителях ведет себя совершенно иначе. И бабки при Любе и Родике язык в задницу засовывают. Иногда, правда, бывает, что и дома у Любы они чего-нибудь брякнут, но она как-то внимания не обращала на то, что они говорят, она все больше на сына смотрела и на дочку и радовалась, что, мол, какие у нее детки чудесные растут. А Родислав от проблем воспитания вообще дистанцировался, для него важно, что у него двое детей, причем мальчик – старший, вот это обстоятельство его по-настоящему радует, а уж какой там мальчик получился, какая девочка вырастет – это пусть у жены голова болит. Дети и хозяйство – удел женщины, вот пусть и занимается. Нет, я ничего не хочу сказать, он ведет-то себя прилично, зарплату всю до копейки приносит, не пропивает, на девок не тратит, и если Люба попросит чего-нибудь помочь – всегда помогает, если он дома. Только дома-то он бывает… Ну, сам понимаешь, рабочий день-то ненормированный, да и суточные дежурства частенько случаются.

– Ладно, это все я понял. Ты мне про Любу и детей уже много рассказал, а про Родислава что-то молчишь, каждое слово из тебя клещами тянуть приходится. Неужели нечего рассказать?

– Да есть что, – тяжко вздохнул Ворон, – только тебя это вряд ли обрадует.

* * *

– Сколько уже? – нетерпеливо спросил Родислав.

– Девяносто четыре, – ответил плечистый оперативник Слава Сердюков. – Еще шесть штук – и все. Понятые, вы уж потерпите. Немножко осталось.

Родиславу смертельно надоела вся эта возня с пустыми бутылками. Дело-то, по его мнению, выеденного яйца не стоило. Поступила информация, что приемщица стеклотары Щупрова обманывает тех, кто сдает пустую посуду, говорит, что бутылки битые, и дает меньше денег, а на самом деле бутылки-то все целехонькие. По правилам, битые бутылки она должна вернуть, но она их не возвращала. В чистом виде состав «Обман покупателей и заказчиков», только вот доказывать это непросто. Для того чтобы вменить Щупровой обман покупателей, необходимо доказать, что те бутылки, которые она назвала «битыми», являются абсолютно нормальными, даже без сколов, и годны для приема. А как это сделать, если она их не возвращает, а ставит у себя во внутреннем помещении приемного пункта в какой-то ящик, который через маленькое окошко приема даже не видно? Родислав у себя в кабинете в присутствии оперативников, их общественных помощников и товароведа из управления торговли составил акт о том, что предназначенные для контрольной закупки пустые бутылки сколов не имеют, боя нет. Оперативники с помощниками разобрали бутылки по сумкам и пошли к Щупровой их сдавать. Она, естественно, на каждую третью-четвертую бутылку говорила:

– Бой, – и ставила их в ящик под прилавком.

После того как последний из помощников опустошил свою сумку, объявили контрольную закупку, показали Щупровой акт о том, что все бутылки были целыми.

– Ничего не знаю, – нахально заявила приемщица, – это у вас в милиции бутылки были целыми, а пока довезли – побили.

Потребовали предъявить ящики с «боем».

– Да пожалуйста! – пожала плечами Щупрова.

А толку что? Как определить, что за бутылки в этом ящике стоят, те, которые привезли оперативники, или другие какие-то? Контрольная закупка бесславно провалилась.