Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

Перед тем, как отправиться в свой последний поход, герой еще раз посещает Великий Храм в Исэ. Остро переживая убогий прием, оказанный ему императором, он излил душу Верховной Священно служительнице, сестре императора Кэйко:

«Оттого ли это, что Его Величество желает моей ранней смерти? Сперва он послал меня напасть на злобных жителей Запада. Затем, как только я возвратился, он снова посылает меня в сражение, на это раз — подчинить коварных жителей двенадцати восточных районов и даже не дает мне войск. Зачем ему так поступать, не желай он моей гибели в молодые годы?»

На cri de coeur [17] своего племянника Верховная Священнослужительница ответила, подарив ему меч, приобретший позже имя Кусанаги («косильщик травы»), и мешок, который тот должен был открыть лишь в чрезвычайном случае. [18]

По пути на Восток, Ямато Такэру обручился с принцессой в провинции Овари, однако решил не жениться на ней до тех пор, пока не доложит об исполнении своей миссии императору. Когда он добрался до восточной провинции Сагами, местный предводитель обманул его историей о яростном божестве, обитающем в болоте на равнине, и Ямато Такэру, ничего не подозревая, отправился, чтобы напасть на него. Как только он оказался на равнине, предводитель зажег ее, но герой спасся, скосив траву мечом и устроив «встречный пожар» с помощью фитиля, провидчески вложенного тетей в мешок для чрезвычайных ситуаций.

17

Фр. «крик сердца»

18

Меч, найденный бурным богом Сусаноо в хвосте гигантского дракона, был подарен им Аматэрасу Оомиками, богине солнца. Почитаемый в качестве одной из императорских регалий, он (либо — его приблизительная копия) хранится сейчас в храме в Ацута неподалеку от Нагоя. Такие регалии являются религиозно-магическими символами (синтоистскими); примечательно, что герой должен был получить его не от отца-императора, но от Высшей Священнослужительницы в Исэ, высшего представителя религиозной власти в Японии. Лишь когда герой полностью лишается этого магического меча, он становится уязвимым. Ср. магический меч Эскалибур, данный Артуру леди Озера, и возвращенный ей сэром Бедивером после смерти короля. Визит Ямато Такэру к своей тетке есть, возможно, легендарный отголосок исторических паломничеств ранних японских военачальников к шаманкам, обеспечивавших их амулетами и укреплявших их силу ритуалами. В терминах теории «универсального мифа» Кэмпбэлла, это представляет стадию «сверхъестественной помощи», следующую за «зовом к приключениям» и предшествующую «преступанию через первое препятствие».

Ямато Такэру близко подошел к тому, чтобы поддаться «отказу от призыва» (Campbell, Hero…, р.59), однако лояльность императору и собственной судьбе перевесили. В универсальном мифе (Hero…, р. 72–73) первая встреча героя на его пути происходит с фигурой охранительного плана, снабжающей его амулетами и другими параферналиями. В ирландском мифе о принце Одинокого Острова (Hero…, р. 105) героическому юноше дает совет тетка сверхъестественного происхождения, которую он встречает на пути к месту, где ему надо достать три бутылки воды из заколдованного озера. На «пути испытаний» герой подвергается серии чудесных приключений и невзгод. Первое такое испытание для Ямато Такэру случилось в болотах Сагами. Он принял этот и последующие вызовы, но в финале его повергает бог горы.

Следующее происшествие с Ямато Такэру на его «пути испытаний» без сомнения считается самым известным, поскольку насыщено той разновидностью пафоса, которая всегда характеризует героя в воображении людей. Пересекая водные просторы между Сагами и Кадзуса (в настоящее время — Токийский залив), он возбудил враждебность Божества Проливов, которое немедленно подняло волнение, из-за чего корабль стал дрейфовать. Сопровождавшая его принцесса Ототатибана (зачастую неверно идентифицируемая с его «императрицей») совершенно точно знала, что следует делать в подобных отчаянных ситуациях: «Я пойду в воду вместо тебя, — заявила она, — дабы ты, мой принц, смог выполнить возложенную на тебя священную миссию, вернуться к императору и доложить об этом.» [19] Затем на поверхности волн были разложены восемь слоев грубых циновок, восемь кожаных покрывал и восемь шелковых ковров; принцесса легла на них и погрузилась в воду. Это немедленно успокоило море, и Ямато Такэру смог пересечь залив. Спустя семь дней на берег выбросило гребень принцессы Ототатибана, который был с почтением похоронен в гробнице.

19

Кодзики, с. 140. Мацуригото («сакральная миссия»); слово, впоследствии использовавшееся в значении «правительство», исходно означало религиозные ритуалы, или поклонение. Любое важное дело, исполнявшееся для императора, как, например, покорение Эмиси Ямато Такэру, было ipso facto религиозной миссией.

В самом начала своей карьеры герой изображался бесчувственным зверем; теперь же он превратился в совсем иное лицо — в человека, способного быть глубоко тронутым женским самопожертвованием. «Он всегда оплакивал смерть принцессы Ототатибана. Однажды, взобравшись на вершину горы Усухи и глядя на юго-восток, он трижды вздохнул и сказал: „Увы, жена моя!“ [А цума]. Поэтому провинции к востоку от гор были наименованы Землями Адзума.» [20]

Последние столкновения героя произошли не с «волосатыми Эмиси», но с рядом зловещих местных божеств. Похоже, что в то время он достиг уровня, когда враги просто в человеческом обличье уже не были достойны приложения его сил. Прибыв в дикую провинцию Синано, он взошел на большую гору, «храбро прокладывая себе путь в клубах тумана.» [21] Достигнув вершины, он почувствовал голод и сел передохнуть в одиночестве. Божество горы воспользовалось случаем досадить принцу; обратившись в белого оленя, оно подошло и стало перед ним. Ямато Такэру, хотя и был приведен в замешательство этим внезапным проявлением, все же нашелся: он схватил головку чеснока от своего обеда, швырнул ею в оленя и убил его, попав прямо в глаз. [22] Это было деяние, достойное «культурного героя»: убив зверя, Ямато Такэру спас этим всех будущих путников от губительного воздействия ядовитого дыхания божества, которое в прошлом делало опасной любую попытку перейти гору. Поединок с оленем не оставил его невредимым; в сумеречном состоянии он потерял дорогу и, беспомощный, бродил по лесу, покуда не явилась добрая белая собака, переведшая его на другую сторону горы.

20

Нихон сёки, II:170. Слово адзума до сих пор используется в качестве поэтического обозначения восточной части главного японского острова, однако его этимология без сомнений надуманна.

21

Нихон сёки, II: 170.

22

В Китае и Японии (и даже в Шотландии) чеснок использовали, чтобы отгонять злых духов, ведьм и другие неприятные создания; разумеется, до сих пор во многих странах его едят просто для того, чтобы уберечься от простуды и всякого рода инфекций. После случая с Ямато Такэру люди, проходящие перевал Синано, жуют чеснок и натирают им себя и животных, «чтобы им не повредило дыхание божества». (Нихон сёки, II:171). Эта легенда характерно алогична, поскольку нам уже сказано, что герой убил божество.

Ямато Такэру решил, что пришло время вернуться в столицу и дать императору отчет о своей восточной экспедиции. По пути он остановился в Овари и женился на принцессе, однако супруги не располагали временем для праздных развлечений, так как его уведомили о жестоком божестве, засевшем на горе Ибуки, рядом с озером Бива. В припадке гордости он объявил, что справится с этим божеством голыми руками и отправился к нему один, оставив непобедимый меч Кусанаги у жены. Когда Ямато Такэру достиг горы Ибуки, божество приняло вид огромной белой змеи (либо, по другой версии, — белого вепря, «большого как корова») и легло поперек дороги, по которой он шел. И вновь герой стал жертвой обмана, поскольку его лживо убедили, что монстр, лежавший перед ним, был лишь посланником божества. Простой слуга, объяснил он животному, мало волновал человека, истребившего столько настоящих божеств. И Ямато Такэру продолжил свой подъем на гору. Это была роковая ошибка. Как специально, с тевтонской точностью определено в «Записках о делах древности,» «это не был посланник божества, это было само божество.» [23] Обратившись непосредственно к сверхъестественному существу, Ямато Такэру нарушил табу.

23

Кодзики, с. 142.

«Тогда божество горы нагнало на небо облака и подняло сильную бурю. Вершина горы покрылась густым туманом, а нижняя часть окуталась мраком. Потеряв способность видеть путь, Ямато Такэру бродил в замешательстве, однако продолжал с силой пробиваться сквозь туман, и наконец ему удалось спастись.» [24]

И все же сверхъестественные осадки смертельно поразили героя. Когда он достиг подножия горы, его состояние было все еще полубессознательным, «как если бы это был пьяный человек.» [25] В этом месте повествования Ямато Такэру делает самое удивительное из своих заявлений: «Я всегда чувствовал в сердце, что однажды воспарю высоко в небо. Однако сейчас мои ноги движется неверно, они подкашиваются.» [26] Понимая, что все его планы расстроены, и что теперь он безнадежно привязан к земле, измученный герой заковылял вперед, опираясь на палку. [27] На некоторое время он очнулся, благодаря силе волшебных вод родника у подножия горы. [28] Однако благоприятствовавшая сила, охранявшая героя на его сверхчеловеческом пути, оставила его теперь совершенно. Болезнь (которую современный врач весьма прозаично определил, как «бери-бери») вскоре вернулась к нему, и, понимая неизбежность смерти, молодой человек даже не сделал остановки на пути через Овари, чтобы повидаться с супругой, но поспешил в столицу, полный решимости лично отчитаться перед императором. Это ему не удалось. Достигнув равнины Нобо в северной провинции Исэ, Ямато Такэру не мог больше двигаться и, продекламировав последние строчки своих ностальгических стихов, [29] послал прощальное сообщение, которое заканчивалось следующими словами:

24

Нихон сёки, II: 174.

25

Нихон сёки, II: 174.

26

Кодзики, с. 142.

27

Текст Кодзики полон причудливых этимологии. Равнина Таги, например, соотносима с тагитагисику («шатающийся»), а склон Цуэцуки — с ми-цуэ о цуки («втыкать палку»).

28

Более буквально «он протрезвел» (самэтаисики). Эти детали типичны для «магического полета» в приключениях универсального героя. Campbell, Hero…, р. 200.

29

Четыре стихотворения приводятся в Кодзики; Нихон сёки дает три стихотворения и приписывает их императору Кэйко, который, как полагают, написал их во время пребывания на Кюсю многими годами ранее. Прощальное послание по стилю весьма китаизировано; мы находим его лишь в Нихон сёки (II: 174-75).

«Я надеялся — придет день и час, когда я смогу дать Вашему Величеству отчет о своей миссии, однако срок моей жизни внезапно истек. Время пролетает так же быстро, как четырехконная повозка, которую ничто не остановит, — мимо трещины в стене. И теперь я вынужден лежать в одиночестве на этой дикой равнине, и никто не выслушает моих слов. Хотя, почему я должен роптать о смерти этого тела? Единственное, о чем я сожалею — что никогда более не смогу узреть Вашего Величества.» [30]

30

«Последний акт в биографии героя — его смерть, или отправление в дальний путь. В нем резюмируется смысл всей его жизни. Само собой разумеется, герой не был бы героем, если бы его ужасала смерть; первым необходимым условием является спокойное предвидение своей гробовой доски.» Campbell, Hero…, с. 356.

Это был конец. Он умер в возрасте тридцати лет. [31] Услыхав об этом, император был потрясен. Он не мог ни есть, ни спать и проводил дни, источая слезы и бия себя в грудь. Все его прошлые сомнения относительно «грубого, бесстрашного характера» принца были совершенно позабыты; вот как он вспоминал о героизме молодого человека:

Когда на Востоке восстали Эмиси, не было никого другого, кого бы я мог послать рассеять их, и, несмотря на мою глубокую любовь [к сыну], мне пришлось послать его в землю восставших. С тех пор ни дня не проходило, чтобы я не думал о нем; утром и вечером я бродил по этим комнатам, ожидая дня его возвращения. Какое проклятье на мне, какое зло я совершил, за которое его так неожиданно оторвали от меня? Кто теперь сможет в стране достичь столь великих свершений?

31

Двадцать девять по западному счислению. Профессор Такэда считает, однако, что в действительности ему было 32 года (31 по западным меркам). Нихон сёки, II:173.

Император приказал насыпать на равнине Нобо курган, подобный создаваемым для правителей, и, таким образом (в соответствии с общемировым правилом), герой был похоронен на месте своей смерти. [32] Заключительная часть легенды, возможно, наиболее замечательна:

Затем Ямато Такэру обернулся белой птицей, [33] вылетел из гробницы и полетел к земле Ямато. Служители открыли захоронение и, заглянув внутрь, увидели, что саван пуст, а тело исчезло. [34] Вдогонку за белой птицей были посланы гонцы. Сперва она остановилась на равнине Котохики в Ямато, и тогда там был насыпан курган. Затем птица перелетела в Коти, сев в деревне Фуруити, где был насыпан другой курган… Наконец она взвилась высоко в небо. От принца ничего не осталось для погребения, кроме одежд и придворной шапки. [35]

32

Нихон сёки, II:175.

33

По Кодзики — «белая птица в восемь размахов» (т. е. гигантская белая птица) (с. 143).

34

«И, наклонившись, увидел лежащие пелены; но не вошел во гроб. Вслед за ним приходит Симон Петр, и входит во гроб, и видит одни пелены лежащие, и плат, который был на главе Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте» (Ин. 20:57). Ранние японские религии придавали мало значения тому, что происходило с душами великих людей (императоров, воинов и др.) после их смерти. Однако, Ямато Такэру, архетипический японский герой, описан восставшим из смерти, подобно Иисусу из Назарета, оставив после себя в гробу лишь одежды и головной убор. И это не единственное вероятное влияние христианских преданий, которые мы находим в Нихон сёки. История Сётоку Тайси (конец VI века) включает благовещение, рождение в (или рядом со) стойле и пустую гробницу, хозяин которой, подобно Лазарю, воскрес из мертвых. Несторианская церковь появляется в Китае приблизительно с VII века; не исключено, что к 720 году, когда была закончена хроника Нихон сёки, рассказы о Христе каким-то образом достигли Японии и были инкорпорированы в легенды о местных героях. В этом случае белая птица может быть соотнесена с голубем, традиционным символом Святого Духа.

35

Типичный анахронизм: придворные шапки, определявшие официальный ранг, не вводились приблизительно до 600 года.

Миф о белой птице, вероятно, отражает даосские представления о бессмертных духах. [36] Без сомнения, он также созвучен верованиям о магической силе белых животных. [37] Главное его значение в истории о Ямато Такэру, однако, заключено в образе полета и бегства: герой, в мечтах «взмывающий высоко в небо», то есть превосходящий земные ограничения, ведущие к поражению и неуспеху, в конце концов находит освобождение в смерти. Это полностью отвечает романтическому характеру Ямато Такэру во второй половине его жизни: меланхолический юный герой, прокладывающий путь через дикие восточные провинции, бесстрашно атакующий враждебные божества и племена и, в конце, побеждаемый кознями божества горы и погибающий на пустой равнине, — жертва типично романтической конфронтации между судьбой и собственной гордостью.

36

Курота Кацуми, Кокуси-но кэнкю [«Исследование истории родной страны»] (Токио, 1936), I:47.

37

В японских мифах и легендах белых животных часто наделяют магическими свойствами.

Положение Ямато Такэру, как великого романтического героя легендарного периода, подтверждается его любовью к поэзии — ничем не заменимым искусством для людей, способных тонко чувствовать, на протяжении всей истории японской культуры. В отличие от своих западных коллег, источниками удовольствия для которых служили прежде всего вино, женщины и смертоубийства, военное сословие Японии демонстрировало редкий вкус к поэзии; на протяжении долгих веков, когда шли военные действия, их уважение ко всему артистическому в значительной степени смягчало всепронизывающую жестокость самурайской жизни. В отличие от Запада, с его традиционными спорами о предпочтительности добродетелей людей оружия и людей искусства, в Японии эти две разновидности никогда не рассматривались как несовместимые. Более того, поэтическое чувство служило подтверждением искренности воина. При всей нормативной ограниченности формы, маленькое стихотворение танка с его устойчивыми силлабическими рамками превозносилось, как идеальный способ выражения глубочайших эмоций. Японский трагический герой, жизнь которого проходила на более высоком эмоциональном уровне, нежели у большинства других людей, зачастую выражал свои наиболее сильные чувства в стихах, особенно когда его жизненный путь приближался к кульминационному моменту. Традиция прощальных поэм берет свое начало в наиглубочайшем прошлом страны, и вряд ли хоть один японский герой, начиная с Ямато Такэру в легендарные времена и до пилотов-камикадзе в недавнем прошлом, умирал, не оставив поэтического прощального слова миру. Такие стихи редко бывали высшего сорта, однако, как бы эти речи расставания ни уступали в элегантности и просодическом мастерстве, они всегда отображали искренность чувств, отличавшую истинного героя.