Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

За одним непривлекательным исключением, стихотворения Ямато Такэру относятся к романтическому периоду его жизни, начавшемуся с отправки в восточные провинции. Вскоре после горестного оплакивания утонувшей принцессы произошел случай, являющий пример его почтительности к древнему искусству стихосложения. Ямато Такэру достиг земли Каи и, очевидно потеряв счет времени, спросил, сколько минуло с той поры, как он прошел Цукуба (горный район в провинции Хитати). Он сформулировал вопрос в форме первых строк стихотворения, и ответ ему был дан в полном метрическом соответствии (5-7-7 слогов) стариком, присматривавшим за костром. Герой был столь доволен такой демонстрацией поэтических способностей со стороны скромного труженика, что назначил его местным управителем восточных земель. [38]

38

Адзума-но Куни-миякко. В действительности, в Японии никогда не существовало подобного места, но даже если бы таковое и имелось, строки старика:

Как расставлю их подряд, выходит –Ночей — девять ночей,А дней — десять дней,

представляются не настолько блестящими, чтобы давать за них такое вознаграждение. Этот особенный обмен строками со старым человеком впоследствии стал рассматриваться в качестве литературного предшественника «стихотворных цепочек» (рэнга), — поэтической формы, ставшей чрезвычайно популярной в позднее средневековье, удостоенной названия Цукуба-но мити («Путь Цукуба») в память о ее предполагаемом героическом происхождении.

Среди романтических стихов, приписываемых Ямато Такэру, следующие строки считаются составленными во время его последней болезни, когда он нашел меч, оставленный им под сосной. Персонификация дерева — необычный прием для ранней японской поэзии — раскрывает перед нами то чувство покинутости, которым был охвачен герой в свои последние дни:

На мысе ОцуПрямо напротив Овари,Стоишь ты,О, одинокая сосна!О, брат мой!Была бы ты человеком,Одинокая сосна,Я бы опоясал тебя мечом,Я дал бы тебе одежды.О, одинокая сосна!О, брат мой! [39]

39

Кодзики, с. 142.

Наиболее знаменитыми из стихотворений Ямато Такэру считаются последние «песни тоски по дому», из которых мы приведем первую и последнюю: [40]

Ах, Ямато, прекраснейшая из всех земель,Обрамленная горами, как многослойная зеленая изгородь!Как дорога мне красота Ямато!Увы, драгоценный меч,Оставленный мною у девичьего ложа!Ах, этот меч мой! [41]

«Как только он закончил эти стихи, — сообщается в „Записках о делах древности“, — Его Высочество умер.»

40

Кодзики, с. 143.

41

Это, безусловно, относится к Кусанаги, мечу, который он весьма неосмотрительно оставил у своей жены перед выходом в последний поход. Для японского воина меч стал практически религиозным объектом поклонения.

* * *

Именно аура, увенчавшая его конец, утвердила Ямато Такэру в роли «образцового героя» среди всевозможных персонажей мифов и легенд. В большинстве культур, «если мономиф должен исполнить свои обещания, нам должны быть показаны не человеческие неудачи, и не сверхчеловеческие достижения, но человеческий успех». [42] Японская традиция демонстрирует отход от монотонности центральных установок человечества не требуя счастливого конца для легендарного героя. В древних хрониках мы находим лишь один персонаж, индивидуальность которого проявляется столь же сильно, как и у Ямато Такэру. Это — божество-повелитель бурь и ветров Сусаноо-но Микото, который, из-за своего неуправляемого характера и отвратительного поведения был лишен богами почестей и изгнан с Высшей Небесной Равнины. Сусаноо также изображается в виде несчастной, одинокой фигуры. Несмотря на его своенравие и бахвальство, он, безусловно, искренен и обладает определенным очарованием; все это, в сочетании с подчеркнутой ролью отверженного бродяги в соломенной накидке, безуспешно ищущего пристанища, [43] казалось бы, говорит за то, чтобы утвердить его в качестве идеального японского героя. Однако, его «дисквалифицировали» за вопиющие нарушения определенных правил общественного бытия [44] и, что еще хуже, за то, что он окончил свою жизнь, уютно и удачливо устроившись в своем величественном дворце в Идзумо среди многочисленных жен и целого выводка детей-полубогов. В то же время, Ямато Такэру обладал тем преимуществом, что он увенчал свои ранние успехи поражением, когда, после непрерывной серии побед, потерпел чувствительный урон и умер, прежде чем смог вернуться в Ямато и доложить императору. Этим он дал образец для таких великих исторических фигур, как Ёсицунэ и Сайго Такамори, которых ранние триумфы привели к славным поражениям. [45]

42

Campbell, Hero…, р. 207. В книге, написанной для иностранного читателя (от которого никто не ожидает, чтобы он разделял японскую увлеченность героическим поражением), г-жа Теодора Одзаки переписала конец легенды о Ямато Такэру, превратив его в удачливого героя западного образца:

Вернувшись назад, он почувствовал себя больным, его ноги буквально горели, и он понял, что отравлен змеем. Так велики были его страдания, что каждое движение приносило острую боль, не говоря уже о ходьбе, поэтому его пришлось отнести к месту в горах, знаменитому своими минеральными источниками, где вода бурлила пузырьками и почти кипела от подземного вулканического огня.

Ямато Такэру ежедневно купался в этих водах и понемногу стал ощущать, как возвращаются его силы, а боль уходят, и вот, однажды он с великой радостью ощутил себя полностью выздоровевшим. Тогда он поспешил в храмы Исэ, где, как вы помните, он воздавал молитвы перед отправкой в этот долгий поход. Его тетушка, священнослужительница монастыря, благословившая его при расставании, теперь вышла его встречать. Он рассказал ей о многих опасностях, с которыми ему пришлось столкнуться, и о том, сколь чудесным путем он остался в живых, а она хвалила его за мужество и воинскую доблесть, а затем, надев самые величественные одеяния, вознесла благодарения их прародительнице, богине солнца Аматэрасу, покровительству которой они оба приписали чудесное избавление принца. И здесь заканчивается история японского принца Ямато Такэру. (The Japanese Fairy Book [«Японские сказки»], Токио, 1903, с. 35–36.)

43

По одной из версий, будучи изгнанным богами, Сусаноо был выслан в Корею — ужасная судьба для японского божества. В Нихон сёки описаны его скитания под дождем на пронизывающем ветру, когда он просил убежища у различных богов. Все отвергли его из-за недостойного поведения, и ему пришлось закутаться в соломенную накидку и надеть дырявую шляпу бездомного путника. Таков легендарный источник древних рюрибанаси или сасураибанаси (историй о героях, скитавшихся в одиночестве по чужим странам или отдаленным районам), выразившихся позднее в легендах о Ямато Такэру, Ёсицунэ и других.

44

Например, разорение межей между рисовыми полями, осквернение священных мест экскрементами, кровосмесительная связь с сестрой.

45

Действительно, кампания, предпринятая Ямато Такэру в районе Канто, в конце концов окончилась полным подчинением Эмиси и божеств, которым те поклонялись. В этом смысле, он «добился успеха уже после смерти», в отличие от типичного японского героя поражений с его «постоянными неудачами» (поскольку поддерживаемое им дело изначально обречено на неуспех). Что прочно удерживает легенду о Ямато Такэру в качестве прототипа японского героизма, так это эмоциональная тональность и всемерная необходимость именно такого конца жизненного пути.

Глава 2 «Щит императора»

Японский воин-герой всегда знал: как бы много сражений он ни выиграл, как бы много наград ни получил, в конце его ждет трагическая судьба, и эта трагичность не будет результатом ошибок, недостатка стойкости или невезения (хотя все это и может иметь место); причина ее заключена в человеческой карме, несущей мученическую участь.

Необходимо, чтобы герой был готов к этому возвышенному концу, так, чтобы, когда придет время, он точно знал, как действовать и не поддался влиянию инстинкта самосохранения, либо какой-нибудь другой человеческой слабости. Его последняя, яркая встреча с судьбой является самым важным событием в жизни. Продолжать сражаться со всеми препятствиями и правильно вести себя в конце — это придаст значимость его предшествовавшим усилиям и жертвам; плохо же умереть означало насмешку над всем, что дает смысл существованию. «Постоянно думай о своей смерти,» - такими были последние слова верноподданного героя Масасигэ, которые, как считается, он сказал своему сыну перед тем, как сделать харакири в 1336 году; [46] двенадцать лет спустя молодой человек, сражавшийся на той же, что и его отец, терпящей поражение стороне, был должным образом побежден и погиб в бою.

46

Ср. знаменитые начальные слова трактата Будо сёсин-сю [«Сборник начальных наставлений на пути воина»], составленного ученым-самураем Дайдодзи Сигэскэ (1639–1730):

«Воин обязан превыше всего рассуждать о смерти, с первого дня нового года, до его последнего дня…»

Западный герой также бесстрашно встречает смерть; разумеется, в любой части света и в любое историческое время герой, который страшится смерти, выглядел бы абсурдной аномалией. Однако, для японского воина смерть имела особое психологическое значение, поскольку резюмировала в себе сам смысл его земного существования. «Путь смерти, — писал известный ученый-самурай, — может придать значимость всей жизни.» [47] Столкнувшись с неизбежным поражением, дворянское сословие провозглашает грандиозность трагедии жизни, и высшим критерием героической искренности является то, как человек встречает свой конец. Эта точка зрения суммирована в имевшем наибольшее воздействие японском военном трактате, содержавшем такое афористическое положение: «Путь воина [окончательно] раскрывается в акте смерти.» [48]

47

Дайдодзи Сигэскэ, Будо сёсин-сю, с. 54.

48

Из Хагакурэ. Не только для самураев смерть являлась высшим критерием искренности, но даже для героев и героинь плебейского происхождения в популярных драмах (например — у Тикамацу Мондзаэмона, начала XVIII века), чьи недолгие жизни обретали достоинство и значимость в смерти, особенно — в ее смелой, самопожертвенной манере двойного самоубийства.

По словам современного писателя: «Смерть для японцев не является просто окончанием жизни. Уже при жизни ей отводится позитивная роль. Достойно смотреть в лицо смерти — одна из важнейших черт жизни. В этом смысле, вполне может быть сказано, что для японцев смерть существует внутри жизни». Kishimoto Hideo, The Japanese Mind, Honolulu, 1967, p. l 19.

Из всевозможных «плохих» смертей ни одна не казалась воину столь отвратительной, как пленение и казнь от руки врага, ибо это означает невыносимое унижение не только для него, но и, что еще более страшно, для репутации его семьи, — как для предков, так и для последующих поколений. Самое полное поражение не замарает репутацию героя и его сподвижников. Более того, в мистическом японском понимании героизма ничего не приносит такой удачи, как поражение. Однако, как ни безнадежна может стать ситуация для героя, быть плененным даже на короткое время означает непоправимое несчастье. Почетный статус военнопленного, установленный на раннем этапе истории западных войн и включавший в себя положения о содержании важных пленников, о выкупе и тому подобном, никогда не существовал в Японии. Солдат, позволивший себя схватить, автоматически лишался всех воинских достоинств и мог ожидать для себя самого грубого обращения: жестоких пыток, унизительной казни, глумления над своим трупом и, что хуже всего, — эпитета торико («пленник»). [49]

49

Здесь, кстати, мы находим главное объяснение жестокого обращения с военнопленными из войск союзников, захваченных японцами во время Второй Мировой войны.

Поскольку поражение было весьма вероятным исходом воинской судьбы, а пленение — невероятным бесчестьем, достаточно логичным было избрать самоубийство в качестве почетной смерти для проигравшего героя. Едва ли хоть один герой на Западе добровольно окончил свою жизнь самоубийством. [50] Однако, с самого раннего зафиксированного периода японской истории уничтожение себя было принято воинами, как способ избежать постыдных последствий, как акт чести и храбрости, а также — как высшее подтверждение честности. [51] Со времен кровопролитных гражданских войн XII века, особенным способом, вошедшим в самурайскую традицию было харакири — мучительно болезненная форма самоистязания, служившая решающим подтверждением того, что, несмотря на неудачу в своих начинаниях, данное лицо могло быть уважаемым как друзьями, так и врагами за физическую отвагу, настойчивость и искренность. Однако, еще задолго до XII века побежденные воины прибегали к самоубийству, дабы избежать плена. Самым распространенным способом было вонзить себе в горло короткий меч или кинжал и перерезать сонную артерию; этот неприятный, но совершенно надежный метод использовался и в более поздние времена некоторыми воинами, взрезавшими себе живот и желавшими ускорить конец. [52]

50

Великие самоубийцы классической античности, такие как Сократ и Сенека, разумеется, были принуждены покончить с собой верховной политической властью.

51

Среди японских воинов тяга к Танатосу была настолько сильной, что в средневековых сражениях самураи часто убивали себя еще до того, как это бывало необходимым, то есть тогда, когда сражение еще не было проиграно. С течением столетий дух самоубийства проникал из правящего класса самураев в лежавшие ниже социальные сферы, включавшие и городскую буржуазию. Для героев и героинь пьес Тикамацу (и их последователей в реальной жизни) самоубийство являлось единственно возможным достойным способом избежать конфликта между обязанностями долга и человечности (гири-ниндзё).

52

Отметим, к примеру, самоубийство адмирала Ониси в 1945 году. Обычно воин, совершивший харакири, обезглавливался его другом, или специальным лицом. Вспарывание живота являлось, фактически, болезненной прелюдией смерти, а не ее действительной причиной.

Такова была смерть Ёродзу. Он — первый, о котором записи сообщают, как о совершившем самоубийство после поражения в бою; он также первый из героев, все дела которых кончились неудачей. В вооруженном столкновении, произошедшем в 587 году и являвшем собой поворотный момент в ранней японской истории, он доблестно сражался на стороне, выступавшей за сохранение национальных традиций, над которым собирались тучи, проигравшей битву и полностью уничтоженной.

Ёродзу не был знаменитостью. Мы знаем о нем только из-за того, как он умер. Он происходил из скромной семьи; в хрониках не дается никаких сведений о его предках и жизни, все сфокусировано на его поведении в день поражения, когда он продемонстрировал блистательный образец воинской виртуозности, нечто вроде бравурного финала, повторение которого мы видим вновь и вновь в истории японских героев.

Сражение, ставшее полем славы для Ёродзу, явилось кульминацией затянувшегося конфликта между двумя ведущими кланами того времени: Мононобэ и Сога. Напряженность в их отношениях возникла после смерти императора Бидацу, случившейся за два года до этого сражения. В Нихон сёки зафиксировано столкновение между предводителями враждебных кланов, Мононобэ-но Мория и Сога-но Умако. [53] Судя по этой записи, уровень политических дебатов в то время был достаточно низок:

53

Нихон сёки (Токио, «Нихон котэн дзэнсё», 1953), IV: 192. (Без специальной оговоренности, все цитаты даются по этому изданию.) Частица — но в аристократических именах может быть приблизительно соотнесена с европейскими «фон», «де» и т. д. Но предшествует клановое или фамильное имя; за ним следует личное имя.

Когда тело Его Величества лежало во дворце временного погребения в Хиросэ, Великий Министр Умако пришел сказать надгробное слово. Он вошел в помещение, опоясанный мечом. Увидев это, Великий Предводитель Мононобэ-но Мория разразился смехом и воскликнул: «Он выглядит, как маленькая птичка, проткнутая стрелой.» Когда пришла очередь Мория говорить речь, он так сильно дрожал, что Умако сказал с издевкой: «Ему следовало бы привязать к конечностям колокольчики.» [54]

54

Возможно, он имел в виду отсутствие военных традиций у Сога; в глазах воинов Мононобэ все Сога были гражданскими лицами, и Умако с мечом выглядел глупо. Неясно, являлась ли дрожь Мория результатом болезни или сильных переживаний по поводу смерти императора; в любом случае, предложение Умако (чтобы тому привязали к рукам и ногам бубенчики, звеневшие бы от его дрожи) было сомнительного характера.