Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

Полное боли описание подобного возвращения из никуда составлено лейтенантом Нагацука (единственным выжившим камикадзе, написавшего о некоторых психологических аспектов им пережитого), когда он рассказывает о неудачной атаке на американские силы 29 июня 1945 года. [868] Сильный дождь и туман лишили последней возможности отыскать военные корабли, и командир атакующего отряда решил, что им следует вернуться на базу, пока еще оставалось достаточно горючего, и подождать более благоприятного дня для повторения вылета. Когда Нагацука увидел сигнал поворачивать назад, его охватили смешанные эмоции;

868

Nagatsuka, J'etais un kamikaze, pp. 269-79. Ударные силы американцев находились приблизительно в 300 милях от авиабазы и где-то в 150 милях от позиции камикадзе, приготовившихся к атаке. Поскольку топлива у них было всего на 350 миль полета, им надо было либо немедленно возвращаться, либо падать в океан. В подразделении Нагацука не ставили бомбы на боевой взвод, покуда самолет не приближался к цели, однако неудачное приземление почти наверняка вызвало бы взрыв.

Под этими облаками в каждой точке меня ожидала верная смерть, и только облака не дали продолжить наш последний полет. Теперь мне давался шанс жить в этом мире дальше. Благодарить ли мне небеса, или проклинать их за то, что они прервали мой путь?

Возможно, ему следовало продолжать полет одному, несмотря на то, что другие самолеты повернули за своим командиром обратно на базу. Но это было бы безумием: он никогда не смог бы найти путь в этих тяжелых облаках один. Но что будет, если он вернется?

Будет ли у меня возможность вылететь снова? Я очень хорошо знал, что на нашей базе кончилось горючее, и никто не мог сказать — снабдят ли им нас вообще… Нет, это была моя первая и последняя возможность атаковать. Я оставил базу с твердым намерением пожертвовать своей жизнью. Насколько же постыдным было возвращаться!

Где-то через секунду он увидел перед собой, что второй и третий самолет их звена следуют за командиром и готовятся к повороту. Нагацука показалось что он превратился в автомат: его левая нога толкнула педаль поворота, а правая рука тронула ручку управления. Направляясь обратно, он был переполнен новыми сомнениями:

Как я мог это сделать?… До тех пор, пока мне представится другой случай вылететь, я буду страдать и от себя самого, и от других. Поскольку я решил пожертвовать своей жизнью, мне следовало идти до конца. Оправдываться тем, что я не мог видеть американские корабли — это просто предлог. Люди скажут, что я предпочел унижение славной смерти. Какой стыд!

Страхи Нагацука от того, что ожидало их на базе, оказались более чем оправданными. После удачного приземления, он и остальные пилоты пришли к командовавшему офицеру и доложили о случившемся. Они были в состоянии глубочайшей депрессии, но их мучения еще усилились, когда они узнали, что шесть других летчиков из их атаковавшего соединения не отвернули, несмотря на погодные условия, и к этому времени уже врезались — бессмысленно, но героически — в волны Японского моря. Нагацука отчетливо рисует нам состояние апатии, характеризующее тот редкий и несуразный феномен, которым он теперь стал — камикадзе, оставшийся в живых:

У меня не было ни малейшего ощущения того, что я чудом избежал смерти. Еще менее ощущал я какую бы то ни было радость от того, что снова нахожусь на базе. С опустошенной душой шел я по тропке, ведущей к подземной казарме. Я не пытался обходить лужи, ступал прямо по ним, не видя, где нахожусь, совершенно рассеянно, не ощущая — иду ли я, или шатаюсь, как пьяный. Вокруг простирались кукурузные поля. Я видел их зеленое покрытие, не глядя на них — ту зелень, которую я уже не ожидал увидеть никогда. Вчера она казалась близкой и знакомой, но теперь она была почти враждебной. Разумеется, она упрекала меня в том, что я не справился со своей миссией. От этой мысли мое сердце наполнилось великим унынием: кукуруза имела право продолжать расти, по крайней мер до осени, тогда как мое существование было незаслуженным и временным.

После этой, весьма грустной прогулки по полям, Нагацука возвращается в казарму. Здесь он встречает группу добровольцев, которых еще не назначали на операцию:

Я отдал им честь, не говоря ни слова, и они, так же молча, отсалютовали мне. Наверное, они не могли решить: попробовать ли вывести меня из этого состояния смущения, или упрекнуть за трусость. Мне показалось, что на их лицах мелькнуло выражение сострадания…

Чтобы избежать их присутствия, он идет в помещение для офицеров.

Это был «зал» только по названию, на самом деле он более напоминал мрачную пещеру. Мой меч, конверт с моим завещанием — все лежало на моей койке. [869] Я написал тогда «погибший капитан Нагацука». Теперь этот кусок бумаги наполнил меня отвращением, он бросал мне вызов, он оскорблял меня. В ярости я схватил конверт и разорвал на мелкие куски. Затем я сбросил все с койки. Никто не посмел сказать ни слова. Даже лейтенант Танака, всегда болтавший не переставая, молчал. Все мы были раздавлены стыдом, мучимы угрызениями совести. Вытянувшись на койке, я постарался заснуть, но не мог. Состояние возбуждения сменилось огромной физической и духовной усталостью.

869

Как и лейтенант Канно, Нагацука уже присвоил себе посмертное звание, однако в его случае попытка играть с судьбой была жестоко наказана.

До этого момента основные страдания Нагацука и других оставшихся в живых происходили от ощущения внутренней вины, однако их ожидало еще худшее — публичное унижение. Вскоре после того, как они улеглись на койки, его и других одиннадцать участников ударного отряда вызвали к командующему, который обратился к ним глухим голосом:

«Вы — первые летчики отряда специального назначения в нашем подразделении. Шестеро из вас… исполнили свой долг до конца, хотя им и не удалось потопить ни одного вражеского корабля. Совершенно очевидно, что они были готовы к смерти еще до взлета. Но вы — вы не смогли подготовить себя. И вот, вы вернулись под предлогом плохой погоды. Презренные трусы!… Вы никогда не станете истинными офицерами. Вы все еще просто студенты… У нас больше нет топлива, а вы истратили то немногое, что у нас было… Почему вы не смогли умереть достойно?» Его губы дрожали, когда он закончил: «Стыдитесь! Фактически вы бежали перед лицом врага. Вы обесчестили наше подразделение и деморализовали моих людей… Я сажаю вас под арест и приказываю переписывать священные слова Его Величества вплоть до дальнейших распоряжений. [870] »

870

Под «священными словами» подразумевается императорский Рескрипт к Солдатам и Матросам (1882), из которого следующий знаменитый пассаж имел, вероятно, непосредственное отношение к опозоренным летчикам: «…с полным сердцем исполняйте свой насущный долг преданности и помните, что долг тяжелее горы, тогда как смерть легче пера. Никогда не поступайтесь принципами морали, дабы не впасть в бесчестье и не навлечь позор на свое имя.» Wm. Theodore de Вагу, ed., Sources of Japanese Tradition (New York, 1958), p. 706. Агония публичного унижения относилась не только к летчикам-камикадзе, которые возвращались. Ёкота описывает схожую сцену, произошедшую после его возвращения с неудачной операции «Кайтэн»:

Новый офицер, исполняющий обязанности, ударил бамбуковой указкой по столу. «Вам должно быть стыдно, Номура!» — крикнул он. «Что касается остальных, то ничего удивительного в том, что один или двое из вас возвращаются после каждой операции, не запущенными в противника. Для чего у вас хатимаки? А ваши мечи?! Неужели для вашего духа они ничего не означают? А те проводы, которые все вам устраивали! Это делалось не для того, чтобы вы развернулись и пришли обратно! Выйдя в море, вы должны превзойти противника! Если что-то случается с вашей „Кайтэн“ — наладьте ее! Если не крутится пропеллер, вертите его голыми руками! Поражайте врага, чего бы это ни стоило! Именно для этого предназначены „Кайтэн“!»

Ёкота и его товарищи преисполнены тем же стыдом, которым мучим Нагацука:

«Если бы кто-то упрекнул меня после возвращения с задания наедине, я смог бы это перенести. Или, если бы кто-то дружески подтрунивал надо мной, я бы тоже принял это. Однако это публичное обвинение, обрушенное на меня и на других, на тех, кто жертвовал своей жизнью, и даже не один раз, — это было просто несправедливо! Я больше не хотел находиться на Оцудзима, в месте, перед которым я раньше благоговел. Все, чего я теперь хотел, было выйти в море. Я бы уже не вернулся никогда.» (Yokota, Suicide Submarine! pp. 220, 201.)

Когда командующий вышел из комнаты, лейтенант Уэхара, армейский офицер, вышедший из низов и презиравший летчиков камикадзе, считая их выскочками, на которых нельзя положиться, подошел по очереди к каждому и ударил по лицу.

После того, как Нагацука переписывал «священные слова» несколько дней, погода стала улучшаться, и его настроение поднялось при мысли, что, возможно, удастся взлететь еще раз. Однако вскоре наступило разочарование: 8 июля на базу пришло известие, что американские силы ушли. «Вскоре [корабли] станут для нас недостижимы, и другие отряды примут на себя ответственность за самоубийственные атаки. Я был в отчаянии, — все мои внутренние попытки получить возможность умереть как патриот закончились неудачей.» С того времени и до конца войны — и даже после — Нагацука и другие члены отряда самоубийц были обречены на медленную пытку выживания.

С древнейших времен бесчисленное количество раз мужчины сознательно жертвовали своими жизнями в сражениях; все же, как правило, у них всегда была хотя бы теоретическая возможность остаться в живых. Без этой искры надежды жертва была бы равна преднамеренному самоубийству и, поэтому, неприемлема в странах (как, например, на «христианском» Западе), в которых религия или мораль отвергали подобные поступки. [871] В Японии же, где самоубийство являлось органичным элементом образа жизни воина, не существовало никаких колебаний относительно действий, в которых солдаты не просто рисковали собой в бою, но и избирали верную смерть.

871

«…в героизме сражавшихся воинов было основное различие, — пишет К.Р.Браун, вице-адмирал американского флота. — Японцы намеренно отрезали последнюю дорогу надежды и спасения, американцы же — никогда. Для западного склада ума должен существовать последний минимальный шанс на выживание — ощущение, что, хотя много других парней могут погибнуть, тебе же как-то удастся вернуться.» Иногути, c.v-vi.

Официальная самоубийственная тактика в современных боевых действиях была предзнаменована приказом адмирала Того своему «отряду решившихся на смерть» (кэсситай) блокировать Порт-Артур в 1905 году. Однако, тогда была хотя бы формальная попытка обеспечить его участников средствами выживания. [872] По мере того, как ситуация на Тихоокеанском театре военных действий все ухудшалась, атаки с намеренной гибелью отдельных японских военных случались чаще и чаще, однако в качестве стратегии самоубийственная борьба была принята на вооружение лишь после прибытия на Филиппины вице-адмирала Ониси. Формирование им отрядов камикадзе не имело прецедента ни в японской, ни в мировой истории ведения войн.

872

Комментируя эти ранние самоубийственные атаки, адмирал Судзуки Кантаро, который сам водил группу торпедных катеров в атаку «решившихся на смерть» (кэсси) во время китайско-японской войны, писал:

Отважная попытка блокировать Порт-Артур во время Русско-японской войны предпринималась при наличии неплохих шансов на спасение ее участников. Единственной целью было потопить корабли у входа в гавань, однако командовавший офицер отказывался начинать операцию до того, как будут приготовлены спасательные лодки… При атаке карликовых подлодок на Пирл Харбор… адмирал Ямамото не утверждал этой части операции до тех пор, пока не было доказано, что для двухместных субмарин существует по крайней мере какой-то шанс вернуться. (Цитируется у Иногути, с. 189–90.) Правительственные пропагандисты довольно широко освещали случай с «Тремя Бомбами» — это название получили три солдата, бросившихся вперед и подорвавших себя, чтобы пробить брешь во вражеской обороне; однако безусловно, это был акт спонтанного самопожертвования, а не часть какой-либо запланированной стратегии.

Во время последнего визита домой лейтенант Нагацука попытался объяснить смысл тактики камикадзе: «Слушайте внимательно! — сказа он. — У вас в руке нет ничего кроме камня, а вы хотите ударить дерево. Что лучше? Бросить камень, или броситься на дерево самому?» Проблема была в том, что ко времени официального принятия самоубийственного способа ведения действии ни один из методов «использования камня» уже не мог быть удачным. Ход войны был уже давно предрешен, и теперь, когда она быстро шла к завершению, ошеломляющая новая стратегия, введение которой, например, в 1942 году, могло бы иметь весьма серьезное значение, теперь уже не могла повлиять на исход.