Благослови зверей и детей

После этого инцидента атмосфера разрядилась. Шеккер успокоился и стал вести себя по-человечески. А если он забывался, откалывал свои бродвейские номера или прохаживался насчет фашистов, остальным достаточно было рявкнуть хором: «В крематорий его!» – и Шеккер бросал валять комедию.

Внезапно фары выхватили справа от дороги вывеску – большие желтые буквы на фоне коричневого дерева. Тефт притормозил, съехал на обочину, развернулся и въехал в открытые ворота – и вот в одно мгновение поток машин, механические кегельбаны и вся цивилизация остались позади, и вокруг осталась только волшебная ночь американского Запада.

На часах было 2.36. Из лагеря они выехали в 11.48 и вот через три часа – после того как угнали грузовик, попили молочка и устроили стрельбу на всю округу – оказались почти у цели. Правда, последние три мили быстро не преодолеть, потому что дорога здесь – нитка раскисшего грунта, то спускающаяся в лощины, то проходящая через высохшие русла – была в таких колдобинах, что весь корпус грузовика сотрясался от вибрации. К чувству горной высоты и необъятной шири примешивалось ощущение безыскусной простоты их грузовика, который, как четвероногое насекомое, полз по телу спящей земли, ощупывая поверхность светящимися усиками-фарами в поисках пищи и натыкаясь только на заросли дубняка, кедровники и низкорослый кустарник. Чтобы почувствовать себя увереннее и не ударить лицом в грязь, они выключили транзисторы, сварганив какофоническую смесь из «Десяти заповедей» Пичиза и Херба и «Приближения смерти» Кантри Джо в сопровождении группы «Рыбки».

Машина миновала сухое русло, проехала по деревянному мосту, и, когда она поползла вверх по склону, мотор зачихал.

Что ни говори, а именно хвастовство Шеккера толкнуло писунов на их первый подвиг. На четвертую неделю их жизни в лагере в прескоттском кино под открытым небом крутили картину, которую им ужас как хотелось посмотреть, – «Профессионалов» с Бертом Ланкастером и Ли Марвином. Ясное дело, в кино должны были отправиться апачи, племя победителей, а у писунов шансов было не больше, чем выиграть бейсбольный матч. Три ночи подряд Шеккер, привыкший к свободе в своем Нью-Йорке, клялся и божился, что смоется после отбоя, автостопом доберется до города и попадет на последний сеанс. Разумеется, он этого не сделал. Но его треп на третью ночь надоел Коттону. Ладно, сказал Коттон, заметано. Мы все отправимся в кино, нечестно все считать по очкам, и мы на эти очки наплюем. Так они и поступили. Когда Лимонад завалился спать, они оделись, прокрались в корраль, оседлали лошадей, вывели их из лагеря и проехали две мили до окраины Прескотта, где и находилось кино на открытом воздухе. Сперва хозяин не хотел их пускать, потому что они были не на машине, а верхом, но день был будний, на площадке стояло всего несколько автомобилей, в которых обжимались парочки, и, после того как Шеккер сунул хозяину двадцатку, тот продал им билеты. Они въехали, привязали лошадей к столбу, на котором был укреплен динамик, накупили кукурузных хлопьев, мороженого, горячих сосисок, хрустящего картофеля, кока-колы и всякой мексиканской снеди, уселись и получили полное свое удовольствие. Когда крутили последнюю часть, нагрянул начальник лагеря – ему, наверное, позвонил двуличный хозяин кинотеатра – и произнес неприятную речь насчет малолетних правонарушителей. Но пока начальник вещал, писуны седлали лошадей и, таким образом, насладились фильмом до конца. По возвращении в лагерь начальник предупредил их: еще один подобный номер, и они отсюда вылетят. Писуны внимали ему и многозначительно переглядывались, как Ланкастер и Ли Марвин.

Тефт нажал на газ, и дело пошло – мотор заурчал, они проехали еще ярдов сто. И встали. Мотор заглох с последним тяжелым вздохом карбюратора. Шестеро сидели не двигаясь.

– Умоляю, не произносите этого слова, – сказал Тефт.

Все молчали.

– Умоляю, даже про себя!

Но про себя все об этом подумали.

– Может, провод отошел, – сказал Тефт, вылез из кабины, подошел к капоту, открыл его и, достав из кармана фонарик, посветил на мотор. Выключив фонарик, он сунул его обратно в карман и медленно, не без торжественности закрыл капот.

Через ветровое стекло на него смотрели Коттон и Гуденау. Из кузова выглядывали Шеккер и братья Лалли.

В свете фар Тефт стоял, как в свете рампы. Серебряный орел поблескивал на его фуражке. На лице у Тефта блуждала улыбка.

– Как вам это понравится? – жалобно произнес Тефт. – Я и не поинтересовался, полный ли бак… Верьте или нет, мне уже приходилось угонять машины, и проблем с этим не было. Если кончался бензин, я угонял новую.

Улыбка сползла с его лица.

– Я конченый человек, – сказал он. – Правда, конченый.

Тефт капитулировал. В знак раскаяния он выставил свои длинные руки и прихлопнул ими по своим столь же длинным ногам. Потом распахнул на груди куртку.

– Предаю себя в руки ваши. Принесите меня в жертву господу нашему Бензину.

И, отвесив низкий поклон, с мученической миной на лице он распростерся на белом алтаре капота.

– Вырвите мое сердце, – добавил он, – и сожрите его.

Внезапно рампа погасла, и Тефт пропал в темноте. Это Коттон выключил фары. Лучше бы он этого не делал. Над ними нависла ночь. И их обуял страх перед ночью, а еще больше – перед истинным смыслом пустого бака. Наступила тишина – слышно было, как щелкает остывающий двигатель. Как потерпевшие кораблекрушение, они сидели молча, подавленные темнотой и новым, позорным доказательством их беспомощности.

– Простите, ребята, – произнес Тефт. – Ради Бога, простите.

9

– Простить? Это тебя-то простить? – взорвался Коттон. – Да на кой нам ляд тебя прощать?

Шеккер и братья Лалли выпрыгнули из кузова, а Гуденау выскользнул из кабины. Но слова Коттона лупцевали их, словно кнут.

– Недоделки! Недоделки! Верно Лимонад говорит – мы недоделки! Все у нас идет вкривь да вкось… Зачем только мы землю топчем!

Фраза оборвалась на середине. Не понимая, в чем дело, они приблизились к кабине. У Коттона случился обычный его приступ кататонии. Прямой как палка, он сидел за рулем, нижняя челюсть отвисла, руки впились в рычаг коробки скоростей – казалось, он ведет грузовик дальше, казалось, достаточно силы воли и рожденной бешенством ярости, чтобы заправить бак и катить дальше. Мать Коттона трижды выходила замуж, трижды разводилась и теперь на ее иждивении жил мужчина на десять лет ее моложе. Из этих четырех любимцем ее был второй муж, богатый и пожилой владелец подшипникового завода, ибо только благодаря его щедрости после развода она обзавелась домом в Рокки-Ривер, вступила в кливлендский яхт-клуб и приобрела финансовую независимость. Второй муж был любимцем и для Джона Коттона, потому что он состоял членом рыболовного клуба в Квебеке и однажды, когда Джону было десять лет, повез туда жену и пасынка на ловлю форели. Из Норт-Бея, Онтарио, они вылетели на гидроплане и совершили посадку на озеро, рядом с охотничьим домиком. На следующее утро Джон отправился с отчимом на рыбалку. Мальчик ловил на блесну, а отчим сидел на веслах. Джон рыбину за рыбиной подсекал квебекскую красную речную форель, называвшуюся красной потому, что в бурой воде брюхо форели окрашивалось алым. Их сносило течением, а на берегу стояла лосиха с лосенком и завтракала листьями кувшинок. Утро было прозрачное и бодрящее. Мальчик вдруг почувствовал, что нигде и никогда ему еще не было так хорошо, и желал только одного – чтобы так было вечно. Отчим улыбнулся ему:

– Ты отличный парень, Джон. Жаль, нам не придется жить вместе.

– Ты с ней разводишься? – спросил мальчик.

– Похоже на то. Ей нужен мужчина помоложе. И денег побольше – не дают ей деньги покоя.

– Жаль, – сказал мальчик.

– Может, она тебя мне уступит, если заплатить как следует?

– Может быть, – ответил мальчик.

Когда они вернулись в охотничий домик, мать, которой уже осточертел Квебек, потребовала, чтобы на следующее утро они вернулись в Кливленд. Муж: и сын сопротивлялись. Она устроила сцену и победила.

В ту ночь Джон Коттон, прихватив молоток и шило и раздевшись догола, нырнул в ледяную воду и подплыл к гидроплану, стоявшему на якоре вдали от берега. Набрав воздуху, он поднырнул под самолет и пробил дыру в одном из поплавков.

Наутро выяснилось, что гидроплан накренился на одно крыло. Пилоту пришлось пешком добираться через лес до Де-Ривьер и по телефону вызывать механика из Норт-Бея. На ремонт ушло три дня, и за это время Джон Коттон поймал тридцать одну форель. Понимая, что он намертво вцепился в руль и рычаг, остальные пятеро отвернулись и стали ждать, когда кончится припадок.

Когда припадок кончился, когда Коттон пришел в себя, писуны уже отдалялись друг от друга. То, что еще несколько минут назад было сплоченной группой, превращалось в неорганизованное стадо. Как шарики перекати-поля, они раскатились по разным углам грузовика. Странники в пустыне сомнения, они слонялись без цели, погруженные в себя, не помня об общем деле, оставшись один на один с роем своих нелепых забот. Коттон кожей почувствовал, как они напряжены. Хвати у него духу отмочить такую шутку, он нажал бы на клаксон, и они вспорхнули бы с земли, как вспугнутые птицы. Коттон вслушался в их слова. Ну вот, снова здорово, вздохнул он, пошло-поехало…

– Я устал, – произнес малыш в ковбойской шляпе, держа под мышкой подушечку и не вынимая изо рта пальца. – Я здесь, между прочим, самый маленький.

Мальчик в кепочке для гольфа писал в кустах мансаниты.

– Ох, жрать охота, – жаловался он. – Дождались бы тогда гамбургеров, с собой бы их взяли. Маковой росинки ведь во рту не было…

– Я, может, больше вашего жрать хочу, – проскулил парнишка с индейской повязкой на голове. – Вы хоть ужинали, а меня ужином-то и стошнило.

Парень в немецкой фуражке кругами ходил вокруг грузовика.