Благовест с Амура

В течение полутора часов Лохвицкий определил очередность движения. Начальник поста есаул Имберг лежал больной, но распоряжения отдавал. Он направил в Кизи налегке двух солдат — предупредить Мариинский пост о передвижении гражданских лиц и подготовиться к их переправе через озеро. Еще трех человек — двух матросов и толмача — Имберг назначил проводниками, и вторая эвакуация многострадальных «камчадалов» началась.

Она была по времени короткая, а по мытарствам, пожалуй, превосходила первую. Сухих участков на тропе не было: люди брели где по колена, а где и по пояс в каше из грязи, снега и воды; места, где эта жутко холодная и мерзкая смесь доходила лишь до щиколотки, считались счастливыми. Однако никто не жаловался: все понимали, что перед лицом возможной гибели их невзгоды не значат ничего.

К тому времени, как началась высадка петропавловцев на берег залива, художник Любавин уже день сидел под замком. Поскольку арестантской на посту не было, его заперли в продуктовой кладовой, в которой было довольно-таки холодно.

Посадил его туда прибывший из Мариинского поста лейтенант Мацкевич с двумя матросами. Он предъявил Имбергу предписание контр-адмирала Невельского, в котором было сказано: «…задержать художника Любавина и передать лейтенанту Мацкевичу для препровождения под охраной в Николаевский пост». Есаул изумился несказанно, однако приказ есть приказ, им не изумляются, а руководствуются, посему он встал, преодолевая цинготную боль в ногах, проковылял с помощью костыля к закрытой двери в соседнюю комнату и поманил Мацкевича:

— Тут он.

В «гостинице», превращенной в «мастерскую». Любавин рисовал своего хранителя-попутчика Семена Парфентьева. Увидев вошедших, сердито отложил альбом:

— Алексей Константинович, я же просил не мешать, когда я работаю… Здравствуйте, Владимир Ильич.

Он был знаком с Мацкевичем. Тот в ответ молча поклонился.

— Андрей, тут такое дело… — замялся Имберг. — За тобой пришли.

Любавин встал. Парфентьев тоже поднялся, но Имберг сделал ему знак: сиди.

Мацкевич козырнул и сухо сказал:

— Господин Любавин? Согласно указанию контр-адмирала Невельского я должен вас задержать и доставить под охраной в Николаевский пост.

— За что? Чем я провинился? — холодно спросил художник.

— Не могу знать. Я лишь исполняю приказ. У вас есть где запереть задержанного? — обратился Мацкевич к начальнику поста. — Хотя бы до завтра.

— Только в кладовой…

Так Андрей Любавин, то бишь Андре Легран, то бишь Анри Дюбуа, оказался под замком. Хотя «под замком» — это довольно условно. Кладовая полуземлянка немного в стороне от казармы — замка как такового не имела, запиралась на деревянную щеколду. От кого ее запирать-то? Только от диких животных, а от них достаточно и простой задвижки. Поэтому Мацкевич, во исполнение приказа, поставил у двери часового из прибывших с ним матросов. Они должны были сменять друг друга каждые шесть часов. Часовой сидел на чурбачке, поставив ружье меж колен, от нечего делать смолил цигарку и развлекался, наблюдая за эвакуационной суматохой. Он обратил внимание на одного вновь прибывшего: в отличие от остальных тот не бегал, не суетился, а напротив — неторопливо ходил по территории поста, осматривал строения, иногда почесывая русую шевелюру или поглаживая рыжую бороду и сокрушенно покачивая головой.

— Слышь-ко, служивый, — обратился он к часовому, — и где мне, значитца, начальника найти?

— А он болееть, кажись, скорбутом. Вона в той избе лежить, — показал цигаркой матрос.

Рыжебородый — это был Степан Шлык — двинулся в указанном направлении, а к часовому немного погодя подошел чернявый казак:

— Эй, матрос! Тебя твой командир кличет.

— Я ж на посту…

— Меня послали подменить.

— А где он? Чего сам не пришел?

— В казарме он, с «камчадалами» зубатится. Беги, срочно требует.

Часовой убежал. Едва он скрылся за толпой петропавловцев, Устюжанин открыл дверь кладовой. Любавин лежал на топчане.

— Чего развалился? Живо, ноги в руки — и в лес! Давай за мной, бежко-бежко, но не бёгом.

Они затерялись в толпе, вынырнули из нее возле самого леса и скрылись в чаще. Никто их не заметил, как и они не видели выскочивших из командирской избы Мацкевича со злосчастным часовым.

— Что ты задумал? — тяжело дыша после получасового проламывания сквозь чащобу, спросил Анри (теперь уже можно было сбросить с себя порядком надоевшую маску художника Любавина). — Ты же не сможешь вернуться.

— Не смогу, — присев на сухую валежину, согласился Григорий. — Но кем бы я был, если бы бросил побратима в беде?

Анри присел рядом:

— Ты уверен, что в беде?

— А ты нет? — криво усмехнулся Вогул. — За тобой хвостик тянется. На Охотском тракте тебя Муравьева узнала? Узнала! Одного этого достаточно.

— Катрин не выдаст, — убежденно сказал Анри. — Она меня по-прежнему любит.

— А ты ее?

— И я ее.

Сказал и вдруг задумался: а как же Анастасия? А Коринна, наконец? Они же не те женщины, которых использовал и забыл.

— Что ж она не пошла с тобой? — тянул свою линию Вогул.

Анри посмотрел ему в глаза — серьезные, без тени насмешки — и ответил тоже серьезно:

— Она католичка, а католички от живого мужа не уходят. Поэтому я должен убить Муравьева.

— Теперь тебе это вряд ли удастся. Да и мне — тоже. У меня одна дорога осталась — подальше от России.

— Сочувствую.

— А-а, — махнул рукой Вогул, — где наша ни пропадала!

— Нам еще отсюда выбраться надо.

— Выберемся! Я разговорчик один услыхал, оченно антиресный. Эти посудины, что на рейде стоят, с Камчатки ушли, от англичан с французами, а теперь их тут ждут и крепко опасаются. Нам надо дождаться прихода твоих соотечественников и пробраться на их корабль. Паспорт французский у меня с собой, у тебя, думаю, с этим тоже порядок.

— Порядок, — подтвердил Анри.

— Вот и ладненько. Я тут за зиму все кругом облазил и юрташку одну охотничью приметил. Вот мы в ней на пару дней сховаемся, а потом на берег выйдем, к Клостеркампу, и лодку поищем, гиляцкую, али мангунскую, без разницы, лишь бы на волне держалась.

3

Ледовая обстановка в проливе не улучшалась. Эскадра Завойко была готова в любой момент сняться с якоря, но от Новограбленова не приходило никаких известий. А 8 мая показались три военных корабля — большой фрегат, винтовой корвет и бриг. Они шли к заливу под всеми парусами, но, заметив русские суда, перестроились: фрегат и бриг остались в отдалении за Клостеркампом, а корвет вошел в залив и поднял английский флаг. Он приблизился к «Оливуце» на расстояние меньше 5 кабельтовых и сделал три выстрела из носового орудия. Ядра просвистели мимо. «Оливуца» не осталась в долгу: из ее трех ответных ядер одно попало точно в середину парохода, повредив надстройки. Англичанин тут же развернулся и ушел к своим.

— С рассветом надо ждать атаки, — сказал Завойко Изыльметьеву, следя в подзорную трубу за вражескими кораблями, которые уходили за мыс Клостеркамп.

Но контр-адмирал ошибся. Ни 9-го, ни 10 мая англичане и не думали нападать. Наоборот, скрылись за линией горизонта.

Командовал этой группой кораблей капитан-командор Чарльз-Джильберт-Джон-Брайдон Эллиот. Увидев, как решительно настроены русские, он поостерегся нападать своими силами и отправил бриг в Японию, где под началом адмирала Стерлинга собралась часть Китайской эскадры для блокирования Охотского моря и северной части Японского. Фрегат и корвет остались контролировать выход из залива в южную сторону: Эллиот, как ни странно, не знал об открытии Невельского и по-прежнему считал Сахалин полуостровом, и, по его мнению, если русские решатся уйти из залива, то у них один путь — на юг.

Тем временем Василий Степанович, который все эти дни был хмур и задумчив, собрал на «Оливуце» военный совет в составе капитана второго ранга Изыльметьева, капитан-лейтенанта Назимова, командира «Двины» капитан-лейтенанта Чихачева, командира «Иртыша» капитан-лейтенанта Гаврилова, командира «Байкала» капитана корпуса штурманов Шарыпова. Вопросов было много, но главным оставался один: что делать, если флотилия подвергнется нападению. Драться до последней крайности, как того требует Морской устав, решил совет.