БЛАТНОЙ

— Н-ну, что ж, - он насупился, сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы.
– В конце концов, погорим оба… Какой с этого прок? Что ты здесь выгадаешь?

— Да в общем-то ничего, - признался я.

— Тогда порешим по-доброму?

— Ладно, - сказал я, - порешим…

— Ну вот и порядок!

Гундосый выплюнул изжеванный окурок, утер рот ладонью, затем сказал, пришептывая и мигая:

— Теперь и в самом деле пора выпить! Только не здесь. Жара, пылища… Вот что, - он хлопнул меня по плечу, - пошли на «малину»! Кстати, познакомлю тебя кое с кем… На всякий случай, давай договоримся заранее: ты из воровской семьи, вырос в притоне. Мать - шлюха, отец - босяк, из старорежимных, из тех, кого раньше называли «серыми». Согласен?

— Господи, - сказал я, - ты прямо как в воду смотрел; почти все совпадает! Отец когда-то и в самом деле босяковал здесь, был самым настоящим «серым».

— Тем лучше, - подмигнул Гундосый.
– Сын босяка - это красиво! Это звучит!

Воровская малина помещалась на одной из глухих окраинных улиц - в подвале углового двухэтажного здания.

В полутемном этом подвале было прохладно и душно. Синими полосами стлался над головами густой табачный дым. Прерывисто тенькала гитара, и женский голос пел с хрипотцой:

Ты не стой на льду - лед провалится, Не люби вора - вор завалится. Вор завалится, будет чалиться. Передачу носить не понравится.

Хихикая и потирая ладони, Гундосый сказал:

— Гужуются урки!

И потащил меня к столу. Там сидело двое: грузный немолодой уже мужчина с усами в пестрой ковбойке и другой - долговязый, сутулый, с длинным лицом, с уныло поджатыми губами.

— Привет, Казак, - сказал Гундосый.
– Когда приехал?

— Утром, - отозвался человек в ковбойке, - с тбилисским, десятичасовым.

— Сделали дело?

— Да не совсем, - поморщился он и тут же спросил, коротко кивнув в мою сторону: - Кто?

— Залетный, - поспешил объяснить Гундосый.
– Я его знаю - всю его породу… Честная семья, истинно воровская!

Склонившись к Казаку, он что-то сказал негромко. Слов я не уловил; гитарист в этот момент взял новый аккорд, тронул басы. Под низкими сводами подвала поплыла протяжная мелодия «цыганочки». И тот же сипловатый голос завел, затянул:

Миленький, не надо, родненький, не надо. Ой, как неудобно - в первый раз! Прямо на диване, с грязными ногами, Маменька узнает - трепки даст.

Плавное течение мелодии внезапно пресеклось, сменилось упругими плясовыми ритмами. Рокот гитары стал суше и звончей. И мгновенно в песню включился новый голос - мужской:

Я не буду, я не стану, Я не вырос, не достану…

Гитара смолкла на миг. Еле слышно дрогнула одинокая струна. И в звенящей этой тишине призывно и отчетливо отозвалась женщина:

Врешь, ты будешь! Врешь, ты станешь! Я нагнусь, а ты достанешь.

— Делай, Марго, - закричали из угла, - давай, Королева! Огня больше, огня… Топни ножкой!

Стремительно зазвучали струны, грянула и рассыпалась дробь каблуков. Там в углу началась беспорядочная пляска… Малина гуляла! Она полна была адского веселья, угара и грохота.

Разворошив седоватые свои усы, Казак вложил в рот два пальца, пригнулся, багровея. И тотчас комната огласилась режущим, разбойничьим свистом.

Сутуловатый и тощий его собеседник (он был весьма метко прозван Соломой) сказал с укоризной:

— Что с тобой, друг мой?
– и отодвинулся, потирая ухо.
– Ты не на Большой Грузинской дороге. Ты - в обществе. Уймись!

Казак вытер пальцы о рубашку, сказал, покряхтывая:

— Вот ведь что делает, чертова баба! Разве удержишься?

— Да-а, - проговорил кто-то за моим плечом, - хорошо поет Королева. Только вот хрипит - Это зря…

— Ну, не скажи, - возразил Солома.
– В этом тоже свой смак имеется. Вся заграница так хрипит. Весь Запад.

— Какая еще заграница?
– прищурился Казак.
– Откуда ты ее выдумал? Ох, любишь ты, Солома, треп разводить!

— Постой, постой, - сказал Солома.
– Поч-чему - треп? Я говорю, как человек искусства, - он поднял палец.
– Как старый онанист и ценитель Есенина!

Пока шел этот разговор, Гундосый исчез куда-то и вскоре явился, нагруженный свертками и бутылками, водрузил все на стол и потянул меня за рукав:

— Садись, Чума! Выпьем за все хорошее…

Когда мы приняли по первой порции, Солома поворотился ко мне и медленно спросил, крутя в пальцах стакан:

— Чем промышляешь, малыш?

— Да по-разному, - замялся я.

— С кем партнируешь?

— С Хуторянином и с Кинто.

— Ага, - сказал он одобрительно, - эти годятся. В люди выходят, правила чтут… Что ж, малыш, желаю удачи!

Потом к столу подошла Марго - черноволосая, с мощной, туго обтянутой грудью, уселась подле меня, закинула ногу на ногу, сцепила пальцы на поднятом, заголенном колене.

— Что-то я, мальчики, усталая нынче, - сказала она, потягиваясь всем своим крупным телом.
– Хотя, конечно… Вторые сутки глаз не смыкаю…

— Много работаешь, - ухмыльнулся Гундосый.

— Да уж, известное дело, - равнодушно ответила Королева, - немало. А как же иначе?

И, подрожав ресницами, обведя взглядом стол, она легонько толкнула меня локтем:

— Налей-ка водочки, кучерявый.

От выпитого, от усталости, от всех треволнений безумного этого дня меня как-то быстро сморило. Безмерная сонливость овладела мною. Навалясь на край стола, я опустил голову и задремал незаметно.

Какое-то время еще слышался топот, звон посуды, гул голосов. Изредка - и словно бы издалека - просачивались сквозь шум невнятные фразы:

«В Тбилиси, ребята, дело тухлое».

«Я как старый онанист и ценитель Есенина…»

«Ты с чего это хрипишь, Марго? С перепоя или от сифилюги?»

Потом все спуталось, слилось, подернулось вязкою пеленою.

Последнее, что мне запомнилось, было круглое, облитое загаром колено Марго, раскачивающееся в двух сантиметрах от моего лица.

* * *

Так я вошел в блатное общество!

Приняли меня здесь вполне благосклонно (сын босяка - это красиво!) и с ходу зачислили в разряд «пацанов» - так на жаргоне именуется молодежь, еще не обретшая мастерства и не достигшая подобающего положения.