Блаженство кротких

Если верить семейным преданиям, последний раз подобное случилось с его прадедом, почти сто лет назад, в далёком 1937 году. Фахми относился с уважением к легендам рода, в отличие от младшего брата, Кутуба, единственного в семье, получившего образование и преподававшего историю в каирском университете. Меж тем Фахми был абсолютно убеждён, что если такое случится на их веку, то с кем-нибудь из двух старших братьев. Ну уж никак не с ним, неудачливым крестьянином-феллахом.

Возвращаясь домой, Фахми издали свистнул Коба, чтобы не разбудить чуткую Мирфат. Тот радостно забил хвостом по калитке, и выскочив, заплясал вокруг, норовя закинуть мохнатые лапы на грудь и лизнуть в подбородок.

Серая крыша подёрнулась розовыми красками утра. Фахми остановился у двери, закурил, и поморщившись, выбросил сигарету на второй затяжке. Тут до него дошло (неслыханное дело) – ему не хотелось курить. Он выудил из кармана штанов подмятую ополовиненную пачку, несколько секунд удивлённо смотрел на неё, затем мотнул головой и сунул обратно.

Открыл дверь, на цыпочках пробрался в кухню, и мягко опустился на табурет, на славу сработанный его прадедом, Зиваром, незадолго до его исчезновения. Прадед, которого Фахми знал лишь по рассказам и фотографиям, воспарил в его мысленных взорах.

– Фахми. – Он вздрогнул. Седая и простоволосая, в линялой ночной рубахе, напротив сидела Мирфат, с которой они уже более сорока лет делили эту жизнь на двоих. Её глаза были исполнены тревоги, – Фахми? С тобой всё в порядке?

Он поморгал, будто проснулся, и медленно расплылся в улыбке.

"Моя милая Мирфат. Как ты состарилась. Ещё вчера я не видел твоих морщин. Возможно, я вообще не замечал тебя."

– Это произошло? – твёрдо спросила она.

Улыбка слетела с лица Фахми. Он смотрел в глубокие, круглые, как почерневшие от древности монеты, глаза жены, не находя слов.

– С чего ты взяла? – выдавил он из себя, когда пауза затянулась.

– Ты умер этой ночью. – Мирфат не отрывала цепкого взгляда.

Фахми заметно вздрогнул. – Тьфу на тебя, старая. Что ты несёшь? Как же я умер, если сижу перед тобой?

– Ты знаешь, как, – не отступала она, – Ты перестал дышать. Затем утихло сердце. Только глаза под закрытыми веками неистово метались всё это время.

– Сколько это продолжалось? – осипшим голосом выдохнул Фахми. Минуту назад он был уверен, что пережитое ночью – только его тайна, и вполне может оказаться обычным сном. А у него есть время поразмыслить, прежде чем говорить с кем-то.

– Восемь с половиной минут.

В голове завертелся водоворот. "Если всё было так, и она не подняла крик, не стала звонить родным и звать врачей… значит… значит, она понимала происходящее?" Фахми прошибла холодная испарина.

– Откуда ты знала, как это бывает?

– Мне рассказывала твоя бабушка.

Фахми удержался только потому, что сидел на стуле, иначе ноги его непременно бы подкосились. Головокружительная слабость тянула его к земле. «Мирфат. Родная. Ты молчала все эти годы?» Он вспомнил, как незаметно она выходила из комнаты, когда вокруг родовой легенды разгорались жаркие мужские споры. Большинство мужчин в роду давно не верили семейным преданиям. И даже канувшего Зивара, то относили к несчастному случаю, а то и вовсе, как двоюродный дядька Фуад, обвиняли в слабости. Мол не выдержал тягот, сбежал от нищеты, смирился с невозможностью прокормить столько голодных ртов, да и свёл счёты с жизнью где-нибудь подальше от дома. Однажды едва не дошло до драки. После изрядного количества пива. Хотя пиво не приветствовалось у мусульман.

Да, род Тайюм были мусульманами. Вернее, стали мусульманами. Вскоре после того, как исчез Зивар. Собрали семейный совет и решили, что мусульманам в Египте легче выжить. И выжили. Не пресёкся древний род. Благодаря исламу или нет – трудно судить. Но среди своих, коптов, приверженцев древней христианской (ещё до римской) церкви, они стали чужаками.

И среди арабов не стали своими. Фахми помнил детство, когда крепыш Махмуд из соседнего Эль-Кандил, на год старше и на голову выше, надменно подбоченясь, преградил дорогу.

– Ну что, жрец? Когда богам звероголовым молиться начнёшь? – И гулко заржал. Ребятня, даже копты, потихоньку отступились от Фахми. Махмуд придвинулся ближе и навис над ним, – Брехня всё это. Навыдумывали сказок Тайюмы, чтобы нищету свою оправдать. Работать вы не умеете, это все знают. Оттого и в голодранцах ходите.

Фахми вскипел и собрался врезать по наглой роже, а там будь, что будет. Нет сильней обиды, чем оскорбление твоего рода. Но Махмуд опередил – отпустил увесистый щелбан по макушке. В глазах потемнело. А когда Фахми обхватил голову руками, тот сорвался на бег, выкрикивая, – Тайюмы – голодранцы! – Под дружный хохот толпы.

И никто не заступился, даже просто не остался рядом. Изгои – для того и изгои, чтоб другие чувствовали своё превосходство. Да и было ли когда-нибудь у них по-другому?

На протяжении столетий, его предки, дабы сохранить крупицы того, что они свято передавали от отца к сыну, были вынуждены принимать атрибутику новых религий. С приходом христианства они причащались и справляли рождество. Нынче, заслышав пение муэдзина, расстилали коврик и склоняли головы на восток. Но при этом, умудрялись оставаться самими собой – носителями древнейшей веры – первой религии, утвердившей единого бога.

Давно утрачены её суть и обряды, но священным для рода Тайюм оставался широкий старинный крест с овалом вместо верхней перекладинки. Будто букву «о» поставили сверху на букву «Т». Анх – древнеегипетский символ жизни. Этот почерневший от времени бронзовый знак с выбитым у основания разлинованным треугольником с кружком в вершине, передавался на смертном одре новому старшине рода.

Уже больше пятнадцати лет им был восьмидесятишестилетний старший брат – Тарик. Видимо поэтому он всегда молчал, не давая оценок семейным легендам.

Мирфат поднялась, собрала распущенные пегие волосы, и стала накручивать их в клубок на затылке, закрепляя роговыми шпилями. В размеренных мотаниях белой пряди зрились проблески колдовства.

Невероятно! Женщины, пришлые для их рода, передавали друг другу тайну и молчали об этом всю жизнь? Бабушка Мирийам. Любимая бабушка, что воспитывала его с пелёнок, ни разу в жизни не обмолвилась с ним, а рассказала его жене. Тридцать один год, как не стало Мирийам.

– Почему она не поговорила со мной? – растерянно, словно малый ребёнок, узнавший правду о Санта-Клаусе, обратился Фахми к жене.