Блаженство по Августину

Манихеем друг Небридий оказался твердокаменным, кремневым; везде видел одно только пространство материального зла — на юге и по всем сторонам света. Но и капля подобру-поздорову камень точит, и кремнистые мельничные жернова снашиваются, если ты не злостный лжепророк, они у тебя не висят на шее и не тянут на дно морское.

Третьего картагского друга Аврелию удалось утешить философией древних стоиков и новых академиков-платоников. А к правоверному христианству Небридий подошел самотеком, однажды став окрещённым в незапамятном и бессознательном младенческом возрасте во время смертельной болезни, как ему исторически рассказывали о том явленном чуде исцеления.

Четвертым в поисках соболезнования и сострадания к Аврелию на днях заявился Скевий Вага Романиан. Его деловой тагастийский друг также в одночасье остался без блага, счастья и удачи. Он пережил и до сих пор переживает страшнейшее злосчастье и дикую неудачу с безвозвратной потерей пяти крупных трехвесельных кораблей со всеми людьми, рабами, животными и сверхценным грузом черного, красного и желтого дерева.

Теперь Скевий тускло и пасмурно ждет-дожидается присылки основательных денег из Африки от продажи осеннего урожая в своих имениях. Тем часом до манихейства, к которому он ранее не очень-то был подвержен, нисколько не привержен и сейчас, ему и дела никакого нет в принципах, в первоначалах, в первостихиях, от каких он фундаментально и элементарно столь бедственно пострадал. Однако охоту к любомудрию нам явленный Скевий ни на греческую йоту не утратил. От альфы и до омеги готов феноменально дискутировать до петушиной пополуночи, во все стороны, вширь и вглубь, туда и обратно, циклически…

Аврелий опять вернулся, обратился к памятной ретроспективе двух последних лет в Медиолане. Ему очень хотелось понять, наконец, уразуметь, почему и отчего он обрел христианское вероучение, и вот-вот, слава Тебе, Господи! Примет материнское вероисповедание, избрав принадлежность к православному и католическому никейскому Символу Веры.

Конечно же, тому очень и очень способствовали молитвы матери, приобретшие едва ли не чудотворную действенность.

Стоит также вспомнить правоверные докторальные проповеди Амвросия. Он, честное слово, не красноречивее того же доктора манихейской риторики Фавста, но безмерно превосходит его в общеисторических знаниях, в натурфилософии и в либеральных науках, какие наш епископ не стесняется свободно применять, обращаясь к пастве и жизнедеятельно толкуя Святое Писание.

И в действительности весьма помогли продолжительные подробные беседы со старым пресвитером Симпликианом, а также время от времени краткий немногословный обмен мнениями, замечаниями с епископом Амвросием при чтении вдвоем языческих философских или христианских духовных трудов.

В этом году Аврелий сошелся в своеобразном общении с Амвросием, наверное, ближе, чем когда-то с Фавстом в Картаге. Они так же имели приятное обыкновение в дремотные пополуденные часы преспокойно читать, когда по традиции успокаивается, едва ли не замирает суета сует людской жизнедеятельности, от какой никуда не деться ни духовному пастырю-наставнику душ человеческих, ни учителю, наставляющему те же души в иных более материалистических аспектах, текстах, контекстах или конспектах.

Вот они и читали вместе, подобно тому, как Аврелий проводил время после прандиума в совместном литературном чтении с Фавстом, конспективно обсуждая только что прочтенное или ранее вычитанное. В Медиолане профессор Аврелий тоже распускал алюмнусов на два-три часа в предобеденное время до начала какой-нибудь общей ученической декламации в присутствии зрителей-слушателей со стороны.

Доступ к епископу почти всегда открыт для всех, но в пополуденные часы его внимания и участия мало кто домогается. Поэтому Амвросий днем отдыхает за чтением, иногда правит свои сочинения. Хотя, наподобие некоего философствующего сочинителя Аврелия, он предпочитает создавать письменные труды в тиши вечерних и полуночных промежутков времени, когда не так уж чрезмерно, безотрывно занят либо сугубо мирскими делами, либо богослужебными и церковными обязанностями в епископальной базилике Святого Духа.

Как сейчас помнится, оторвался однажды епископ Амвросий от «Платоновой теологии» Ямвлиха и пытливо поинтересовался, каких мыслей придерживается катехумен Аврелий о тройственном понимании смысла Святого Писания. Одобряюще выслушал его ссылки на Оригена и добавил к тому, что для человека духовной жизни, образованного в науках и в истинной вере, прежде всего, наиважнейшим является богодухновенное пророческое понимание, тогда как для отсталых и недостаточных в божественных истинах слабо верующих людей доволе буквального, телесного и в каком-то отношении душевного разумения.

— …Оттого Ветхий Завет в большей мере, а Евангелия в меньшей степени, собеседуют с большинством простых и слабых умов тем же языком как бы слабым для слабых, делая в то же время указание на нечто такое, что должен в свой черед разуметь тот, кто сокровенно обогащен Духом Святым и открытыми сокровищами общеобразовательных знаний. Как новое, духовное и познавательное, тождественно тому многое старое, историческое, выносит образованный человек из чтения Святого Писания.

Развивать посылку и впадать в дальнейшие пространные толкования епископ Амвросий Медиоланский, снова углубившийся в Ямвлиха, не счел нужным. Это за него отчасти сделает епископ Августин Гиппонский в своем шестодневе, герменевтически по Аристотелю комментируя Книгу Бытия:

«…Сам же преуспевай в Писании, которое не оставляет тебя в твоей слабости, а с материнскою предупредительностью замедляет для тебя шаги свои и говорит подобным языком для того, чтобы гордых пристыдить высотою, внимательных устрашить глубиною, взрослых питать истиной, а малых — лаской…»

А в книге пятнадцатой «О Граде Божием» запечатлена та же самая идея подлинной христианской экзегезы, весьма далекой от скудоумного буквализма:

«…Бог не раскаивается в каком-нибудь поступке, будто человек. Его суждение о всех вообще вещах так же твердо, как верно Его предвидение.

Но если бы Писание не употребляло таких выражений, оно не говорило бы так близко сердцу всякого пошиба людей, для кого оно предназначено быть соведателем, чтобы устрашать гордых, возбуждать нерадивых, упражнять исследующих и давать пищу понимающим. Этого оно не могло бы делать, если бы предварительно само не склонилось и некоторым образом не снизошло к слабым…»

В Медиолане не без благодетельного общения с Амвросием, слушал ли он его проповеди или изредка беседовал, Аврелий плодотворно усвоил, насколько аллегорическое толкование любых священных книг может стать чудесным душеспасительным духовным упражнением. Тем оно и разнится, отличается от обманного буквального прочтения, какое подчас убивает и здравый смысл, и верующую душу, и маломальские умственные способности тех, кто, находясь в плену обыденного словоупотребления, не в состоянии либо не дает себе труда уяснить пророческое богооткровенное значение сакральных текстов.

Ибо не буква, но дух животворит веру, направляющую умственный взор к истине. О чем епископ Августин спустя тринадцать лет после святого крещения не преминет не раз исповедально упомянуть с благодарностью епископу Амвросию:

«…Я сразу полюбил его, сначала, правда, не как учителя истины, но как человека ко мне благожелательного…

Я прилежно слушал его обращение с народом не с той целью, с какой бы следовало, а как бы присматриваясь, соответствует ли его красноречие своей славе, преувеличено ли оно похвалами или недооценено…

…Когда, снимая таинственный покров, он объяснял в духовном смысле те места Святого Писания, которые, будучи поняты буквально, казались мне проповедью извращенности, то в его словах ничто не оскорбляло меня, хотя мне еще было неизвестно, справедливы ли эти слова…

…Услышав правдоподобные объяснения многих мест, я понял, что под нелепостью, так часто меня в них оскорблявшей, кроется глубокий и таинственный смысл. Писание начало представать перед мной тем более достойным уважения и благоговейной веры, что оно всем открыто, и в то же время хранит достоинство своей тайны для ума более глубокого.