Блестящее одиночество

«Я протестую! Я подам апелляцию! — крикнула я. — По какому точному адресу вы находитесь?» — «Не стоит трудиться, — сказал пристав смущенно, спрятав конец хвоста, чтоб над башкой не маячил, в брючный карман. — Руководствуясь необъяснимой личной симпатией, хода вашему делу я не дам. Только впредь поступайте поосторожнее. Уйдите лучше на дно. Мало ли какие подводные рифы вас ждут — хотя бы даже и сострадание. Вы женщина относительно молодая, неопытная — не поддавайтесь на искушения и будьте предельно бдительны, мой вам совет». Он порылся в портфеле и вытащил мою книгу. «Вот, возьмите. Совершаю служебное преступление, возвращая улики, за которые знаете что причитается… это вам не цветочки…» — «А книга-то здесь при чем? Что, тоже нельзя?» — «Ни-ни, — сказал пристав и приложил волосатый палец к губам, — „Заговор молчания“ — крайне опасная книга, она про возможность любви и дружбы…» Он стоял у стены, задумчиво цокая неподкованными копытами и в нерешительности перекладывая портфель из одной руки в руку другую. Дверь начала медленно закрываться.

Я встала, накинула мятый халат, засунула ноги в тапочки. Открыла ящик ночного столика и спрятала туда книгу. Упавший паук наконец-то добрался до паутины и теперь приводил все в порядок, пуская слюну и самой длинной ногой подтягивая свисавшие шелковистые ниточки. Паучат не было видно, стало быть, еще не созрели, продолжая умело прикидываться точечными пылинками.

Я выползла в коридор, постучалась в соседнюю спальню. «Входи», — крикнули изнутри. «Сынок, — мягко сказала я, — к вам случайно не заходил мужик на копытах — с хвостом и портфелем?» — «Ты что, мам, того?», — сын постучал пальцем по лбу. Он, совсем еще мальчик, лежал на полу на матрасе со своей новой девицей, положив ей голову на колени. «Ну, тогда я пошла», — я ухватилась за дверную ручку. «Подожди, — сказал сын, уткнувшись лицом в девичий плоский живот, — у нас новость, со вчерашнего дня мы ждем ребенка». — «Хорошо, хорошо, я сейчас», — пробормотала я, выскакивая в коридор.

Я бежала по длинному узкому коридору — одна спальня, вторая, кабинет, кухня, салон. В распоряжении парнокопытного были два входа и выхода: из сада — в салон или с улицы — через входную дверь. Подлетев к стеклянной двери салона, я стала рвать ее на себя. Т-а-а-ак. Засов изнутри задвинут. Ничего-ничего. Несусь к выходу из квартиры, сейчас все прояснится. Изо всех сил дергаю дверь, пытаюсь открыть замок, а он — на «собачке». «Мам, — из другого конца коридора кричит мой сын, — с тобой что-то не так?» — «Конечно, не так, — ору я в ответ, — если в таком юном возрасте ты собираешься сделать меня бабушкой».

Глава третья ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО

Ну что ж, я прочитала «Записки» той дамы, что валяется на катафалке. Я убирала кабинет мужа и увидела на письменном столе текст. Уж и не знаю, как он к нему попал. Спросить бы надо, да все недосуг.

Ничего, кстати, особенного. Кроме того — вранье. Мыслимо ли, чтобы какое-то существо, пусть даже хвостатый мерзавец, проникало через закрытые двери? И где это слыхано, чтобы добро считалось деянием наказуемым, хоть бы и чертовыми инстанциями? Насколько могу судить, в котлах вываривают за зло, а за добро вам поют сонмы ангелов, парящих на небесах. Не говоря о том, как мог ее сын, сам еще мальчик, взять да родить детеныша?

К слову сказать, та, что приклеилась к катафалку, не от мира сего в отличие от меня. Она изъята из жизни, вот и выдумывает, погруженная в пустоту. Оттого ее и призраки обступают. А я никогда без толку не валяюсь, разве что ложусь в целях спать. В моем доме ни паутин нет, ни пыли. Не понимаю фразы: «пыль — цена прожитой жизни». Я вечно с тряпкой и веником — какая пыль? И как она может в таком бедламе вылеживать, когда пауки на нее падают? Самой не противно? С мужем что-то стряслось — так объясняет. Но из рассказа не ясно, а конкретно-то — что? Увели куда-то, переодели. А она лежит, книжку листает. Не убедительно. И книжка странная — о «трупах» и «лягушатниках». Паранойя! И при том она утверждает, что ей теперь все позволено, что «потчевать» некого, а потом выясняется, что за стеной ребенок некормленый на полу на грязном матрасе валяется. Вот и весь сказ. Не забыть у мужа спросить — откуда у него этот текст?

Если на то пошло, то я тоже писать умею, а не только тряпкой махать. У меня, в принципе, всегда выбор — между уборкой и творчеством. Времени ни на что не хватает, мечешься беспрестанно. Это та, как сама признается, очутилась в безвременье, оттого у нее из-под пера одни химеры выходят. В отсутствие жизни и смерти наблюдает за пауками. Это — пожалуйста, не мое в конце концов дело, да только мальчика жалко, а тут еще и младенец, непонятно от какой матери, появился. Все у нее запутано, недосказано. Ерунда! На все есть причины и следствия. Надо только уметь считывать. Впрочем, человек действия, не шарахающийся от жизни, не станет заморачиваться видениями. Вот и я — пишу лишь о том, что действительно происходит. Этого более чем достаточно. Я, кстати, одну историю записала, которая у нас в сквере случилась. Там и объяснять ничего не надо, было как было, вы сами увидите.

Убийство на Риджент-сквер

Окна моей квартиры выходят в центре огромного города на маленький сквер, обсаженный вековыми платанами. В кронах этих деревьев, притулившись к ветвям, сидят белки. Хотя это не совсем так. Сидят белки редко, такая у них натура, обычно они снуют причудливыми зигзагами, перепрятывая с места на место нечеловеческим трудом нажитое добро. Какие они все-таки подозрительные, даже странно. Как будто мы, жители вокруг сквера, только того и ждем, чтобы броситься откапывать их сокровища. Вот белки и мечутся, заметая следы, с чем-то таким в желтых зубах — то с орехом, то с куском копченого сала, то с прошлогодним лежалым яблоком, а то и с дырявым носком, спавшим с чьей-то ноги от износа. Впрочем, с дырявым носком они как раз и не мечутся, а сразу же волокут в утильсырье вместе с бутылками, банками, пластмассовыми треугольниками из-под сэндвичей и газетами «Ивнинг стандард», зафигаченными под лавку, подаренную нашему скверу миссис Хамильтон в память о ее умершем муже, которого она сама и сгноила.

На вырученные деньги белки гурьбой закатываются в паб, где надираются до потери пульса, и потом, совершенно бухие, валяются враскорячку — мордой набок, лапками в стороны — на стриженой колючей траве, в общем-то ничем в это время не озабоченные. В бреду похмелья белки теряют свойственную им бдительность, и тогда чужие белки, гастролеры из соседних парков и скверов, начинают тащить нажитое нашими белками добро прямо у них из-под носа. Эта традиция стара как мир, и наши белки о ней знают и мирятся с ней. И с этим миром в душе им очень хлопотно жить. Окончательно протрезвев, наши белки начинают подкарауливать тех, других белок — ведь должны же и те рано или поздно пойти оттянуться в паб, что, впрочем, и происходит. И тогда мы видим, как наши белки прут на себе перенаграбленное, потому что призрак великого голода застит им глаза, хотя всем известно, что в этом треклятом городе сколько уж лет не подыхают с голоду, а умирают совсем от другого. И имя «другого» — смерть.

По утрам молодой человек с повадками гея рассовывает по расщелинам столетней коры скорлупу грецких орехов, о которую белки тут же ломают зубы и немедля бегут в поликлинику, чтобы забить номерок к дантисту, но молодой человек, несмотря ни на что, продолжает заниматься своей сомнительной благотворительностью. Порассовав скорлупу и проверив, не застряла ли еще в горле кармана, молодой гей направляется к другому такому же гею, живущему в соседней со мной квартире, который впускает белоккормящего на условленный стук; а вот уже в квартире за геем обитает миссис Хамильтон, сгноившая своего мужа; в следующей же квартире живет еще один гей, который в гости к двум первым не ходит, но зато часто курсирует мимо моей входной двери к мусоропроводу (из-за которого и начался сыр-бор) с вялым полупустым мешочком, так как панически, до судорог, боится миссис Хамильтон.

Миссис Хамильтон (по прозвищу «грязная сука») неустанно строчит жалобы — она пишет в местный совет, полицейский участок, парламент, помощнику прокурора и казначею. Она пишет везде, даже в корпорацию «Бритиш петролеум», в надежде, что хоть что-то из этого выгорит. Старуха считает, что наше поведение несовместимо с правилами общежития цивилизованного комьюнити, и — кляузничает на нас. Чтобы не быть голословной, приведу пример. В одном из своих писем, адресованном в UEFA она утверждает, что мы с моим мужем по ночам смотрим футбол, врубив телевизор на ненормальную громкость, от которой гудит дом. В другом же письме, направленном смотрителю ж.-д. станции Чаринг-Кросс, миссис Хамильтон доносит, что у моего велосипеда отсутствует передний свет (у него, кстати, отсутствует также и задний), поэтому уже в легкие сумерки из дома она не выходит, боясь быть мною раздавленной.

Конечно, миссис Хамильтон была бы сама не своя, если бы в то же самое время не писала непосредственно нам, что она и делает, бросая незаконверченные листочки в дверную щель, которая условно играет здесь роль почтового ящика. Корреспонденция падает внутрь квартиры прямо на пол, в прихожую грязь, где затаптывается сорок седьмым размером моего мужа, который ходит кругами в уличной обуви, философствуя и о чем-то раздумывая. Но то, последнее, письмо миссис Хамильтон затопталось не до конца, и с грехом пополам мне удалось прочесть, что если еще раз мы рискнем выбросить мусор не в мусоропровод, а под прикрытием ночи в огромном трехдневном мешке непосредственно в палисадник, что опять привлечет лис, разносящих заразу, то она примет против нас конкретные меры, благодаря которым мы будем переселены в окраинные трущобы, где нам и место. Что ж, положим, старуха не так далека от истины, — лисы к нам и вправду захаживают, поднимая пронзенные болью морды в ожидании человечьей подачки или роясь когтистыми лапами в наших мешках, добывая оттуда куриные кости и драную прессу, из которой они узнают о приближении сезона охоты на лис и о политике госдепартмента в отношении хищных зверей в целом. Когда-то давно, по пугающей наивностью молодости, миссис Хамильтон гоняла и мужа и лис бейсбольной битой, но ощутимых результатов это не принесло. В том смысле, что и муж и лисы, пусть побитые и ободранные, всегда возвращались. И нынче, когда мистер Хамильтон давно уж в могиле, а лисы продолжают свою возню, она перешла к более решительным мерам.