Близнецы

Пропуская мимо ушей филиппики своей сестры, Лотта склонилась над шкатулкой с изображением двух дам в зашнурованных корсетах и широкополых шляпах с развевающимися перьями.

— Посмотри-ка, — она дернула Анну за рукав, — какая изысканная мода, до чего женственный силуэт, воистину то были женщины с чувством стиля…

— Еще бы, — выпалила Анна, — это же было частью их воспитания. Я много лет на них работала и вижу их насквозь. Стиль — лишь фасад, а, в сущности, они ничуть не лучше нас с тобой. Лично я чувствую себя человеком более высокого уровня по сравнению со всей этой так называемой знатью.

Лотта тащила ее за собой от одной витрины к другой. Сестринские нападки на аристократию не портили ей удовольствия. Она наслаждалась диковинными безделушками, которыми окружал себя бомонд, — вчерашняя жизнь отличалась гораздо более ярким колоритом, чем жизнь сегодняшняя. Когда они вновь оказались в вестибюле, старуха заснула, а может, вообще умерла. Сестры покинули музей, а через два квартала ветер загнал их в знакомую кондитерскую, где они заняли привычные места под уродливым чугунным канделябром и заказали «волшебство», на сей раз с кокосом.

После французской кампании семейство фон Гарлицев вернулось домой. Фюреру вновь ловко удалось провернуть свое дельце! Шампанское текло рекой, хмель победы длился вплоть до первого налета английских бомбардировщиков на Кельн. Анна училась плавать — она лежала на спине в воде бассейна, предназначенной для тушения пожара, и смотрела сквозь ресницы на голубое небо. Невесомость… Не существовать, но все же быть… Хоть на миг выкинуть из головы, что Мартин со своей частью находится в Польше. Сейчас их первые свидания походили скорее на сон, чем на реальность. Лишь в своих письмах, посланных по полевой почте, он приобретал облик обычного человека. Это проявлялось в выборе слов, в его наблюдениях: дерево в Одрзивоте, которому не меньше тысячи лет; позолоченная барочная церковь в деревне, где свиней больше, чем людей; старичок с обветренным лицом, прошепелявивший три слова на немецком и бивший себя в грудь, — ведь его предки стояли на баррикадах с Гарибальди; местечко с сотнями озер, отражающих небо, так что в конце концов не знаешь, что где находится. О военных действиях он не упоминал, зато предлагал ей руку и сердце — с венским размахом и изяществом. С того самого момента, как он увидел ее на противоположной стороне танцплощадки, в синем платье, лишенную всякого кокетства, наоборот, даже с чуть агрессивным выражением лица, мол, «соблюдай дистанцию», он понял, что нашел свое счастье. Во время следующего отпуска он собирался попросить благословения у ее отца. Отец умер, возразила она. Тогда у опекуна? Она и того мысленно похоронила. Но он же должен у кого — то просить ее руки? Его упрямство в этом вопросе показалось ей старомодным, но трогательным, и она предложила, чтобы эту роль взял на себя дядя Франц. Мысль о замужестве была столь невероятной, что иногда она просто смеялась вслух. Я выхожу замуж, говорила она сама себе. Как если бы это касалось кого-то другого. В то же самое время она старалась проникнуться всей серьезностью предстоящего события, известного своими стереотипами: одно тело, одна душа — пока смерть не разлучит нас… Она больше никогда не будет одинока, навсегда соединив свою судьбу с судьбой Мартина, в практическом и метафизическом смысле. Больше не камеристка, но жена. Однако чувство смирения перевешивало при этом все остальное — чему быть, того не миновать.

В один прекрасный осенний день Мартин, целый и невредимый, сошел с поезда. Локомотив выпустил облако дыма, повисшее под перекрытием перрона; кашляя, она позволила себя обнять. Он отпрянул на расстояние вытянутых рук, чтобы хорошенько ее рассмотреть. Она испугалась. За время своего отсутствия он превратился в фантом. На бумаге он был таким родным, словно знал ее с детства, ни одна мелочь не казалась ему пустяком. Теперь же в мгновение ока все изменилось: старый друг из писем растворился в воздухе, уступив место солдату с загорелым лицом и блестящими глазами. Дабы скрыть свое смущение, Анна, продираясь сквозь плотную людскую массу, прокладывала для него дорогу к выходу.

Повариха, служанки, гувернантка, прачка — он вновь сразил всю прислугу в доме галантностью, безукоризненностью манер и редким сочетанием природного благородства и мальчишества. Услышав сообщение о готовящейся помолвке, они зауважали Анну пуще прежнего. Фрау фон Гарлиц забронировала для них два номера в маленькой гостинице в Айфеле; после всех этих месяцев разлуки и неизвестности они заслужили свидание в безмятежной обстановке, считала она.

Поезд мчался на юг, пересекая огненно-осенний пейзаж. Племянник владельца гостиницы, сам только что вернувшийся с фронта, подвез их с вокзала на каком-то разбитом драндулете, долгие годы хранившемся в качестве музейной реликвии и теперь заменившем конфискованный автомобиль. Треск колес, запах леса и неизвестность. Всякий раз за поворотом Анна боялась увидеть монастырь — на вершине холма, рядом с замком фон Цитсевица. Однако профиль Мартина вернул ее обратно в сороковой год — времена изменились, не стоит оглядываться назад. Под его защитой ее могли везти куда угодно. Если до сих пор она бежала от реальности в мир литературных фантазий, то сейчас, когда каждый бугор на грунтовой дороге бросал ее в объятия Мартина, она чувствовала, что примиряется с реальной жизнью и даже влюбляется в эти дорожные рытвины.

В гостинице царила приятная атмосфера былой роскоши. Будучи единственными гостями, они ужинали в поблекшем обеденном зале в компании невидимой элиты, шептавшейся за отдельно стоящими столиками среди пыльных пальм. Владелица отеля постоянно следила за радиосводками о надвигающейся по морю в сторону Германии ночной угрозе. Вместо приглушенных звуков оркестра ужин периодически сопровождало знакомое стрекотанье и следующее за ним сообщение о приближающейся опасности. Они твердо решили, что никаким напастям не позволят испортить их единственный вечер. Женщина проводила их в номера, недвусмысленно располагавшиеся в противоположных концах длинного коридора, словно поддерживая равновесие крайне чувствительных весов.

Чуть позже в дверь ее комнаты постучали, и он удивил ее бутылкой игристого вина, которое они легкомысленно быстро выпили, сидя на краю кровати. Война стерлась из их сознания. Удалившись от мира и от времени, в чужой комнате, среди предметов, виденных тысячами других людей, они внутренне раскрепостились. С головокружительной легкостью воспарив над землей благодаря вину, они робко прикоснулись друг к другу. Дрожащими пальцами он принялся снимать с нее одежду, аккуратно вешая ее на стул. Трясясь от холода, они забрались в кровать и накрылись одеялом.

— Ich habe noch nie mit einer Frau… [67] — признался он ей на ухо.

Его эрекция, похоже, хотела напомнить ей о чем — то, предупредить, разбудить рефлекс, не имевший ничего общего с тем, что происходило здесь и сейчас. Она лежала, не двигаясь, в тумане смутных воспоминаний, пока он исследовал губами ее тело. Он мог делать с ним все, что хотел, оно ничего не стоило, его прелестями всегда распоряжались другие…

— Небо, Мартин, посмотри на небо! — Анна подняла голову с его груди.

67

Я еще ни с одной женщиной… (нем.).

Они вскочили с постели и подошли к окну. На севере, за холмами, пылало красное зарево. Раздавалось приглушенное грохотание, похожее на надвигающуюся грозу или барабанную дробь. Анна почувствовала чудовищное отвращение к нарушителю порядка на горизонте и к неумолимому работодателю Мартина, который в любую минуту мог вызвать его из отпуска.

— Это и без нас будет гореть, — сказала она. — Пошли.

Резким движением она задернула шторы и потянула его за собой к кровати, над которой Лорелея, сидя на роковой скале, расчесывала свои льняные, волосы.

Метровой высоты гора обломков заблокировала трамвайные пути, пассажирам пришлось выйти и продолжить свой путь пешком, карабкаясь по извилистым тропинкам, появившимся всего несколько дней назад. Маршрут пролегал через сгоревшие жилые кварталы с покосившимися домами. Анне пришла на ум строчка из стихотворения Шиллера: «И в пустых оконных рамах ужас жгучий…» В одном уцелевшем окне колыхались занавески, чуть дальше сквозь разрушенный фасад, словно в игрушечном домике, виднелись комнаты, жильцы которых не вернулись, чтобы повесить на место рухнувшую на рояль люстру. Они заблудились в этом хаосе, и мужчина с потным лицом, расчищающий улицы от обломков, указал им дорогу. Жизнь возвращалась в привычную колею — на смену отголосков взрывов, обваливающихся зданий, моря ревущего огня, испуганных криков и плача вернулся обычный городской шум. Это казалось странным. С полными сумками люди просто перешагивали через обломки, под которыми, возможно, еще лежали их соседи.

Тетя Вики от страха растеряла всю свою болтливость; дядя Франц был, по обыкновению, спокоен и сдержан — даже если бы начали бомбить его больницу, ему надлежало сохранять присутствие духа. Во время ужина он бросил на Анну одобрительный взгляд: молодец, девочка, парень хоть куда. Лицо тети Вики тоже сияло от удовольствия: вежливый и внимательный Мартин с молоком матери впитал, как нужно обходиться с женщиной. В честь австрийского гостя дядя Франц ставил опереточные арии, пока «Mein Liebeslied soil ein Walzer sein» [68] не прервали звуки сирены. Отработанным движением тетя Вики устремилась в детскую, схватила с постели спящего ребенка и побежала в подвал. Они спокойно последовали за ней и уселись, найдя свободное место в углу. Суматоха, торопливые шаги, голоса. Анна в ужасе посмотрела на газопроводные и канализационные трубы, представляя себе, как в случае бомбежки все они утонут в месиве экскрементов. Подобная перспектива была отвратительна, и она втайне молилась, чтобы в первую очередь взорвался газопровод. Этот вариант ее устраивал; всякий раз, когда мысли о канализации угрожали взять верх, она заново исполняла ритуал заклинания газопровода. Ребенок тети Вики мирно спал; было немыслимо, что кто-то намеревается убить ангелочка с белокурыми волосами и чуть подрагивающими веками. А может, он служил талисманом, оберегающим всех, кто находится от него в непосредственной близости? От одного его вида Анне самой захотелось спать. Она прижалась к Мартину и задремала. Земля дрожала, но она продолжала мирно спать.

68

«Моя любовная песня будет вальсом» (нем.) — ария из оперетты австрийского композитора Ральфа Бенацки «У белого коня».