Блокадные новеллы

* * *

Он стремительно рос как писатель в последние годы. Его роман «Искупление» о Куликовской битве привлек широкое внимание читателей.

…Он позвонил из Ленинграда сразу после публикации романа в журнале «Наш современник».

— Говорят ли что? — спросил.

Я в этот день беседовал о романе с Анатолием Ананьевым, который высоко оценил его. Передал Василию свою беседу. Он помолчал в трубку, сказал весело:

— Мы еще удивим мир!..

Не успел. Мог бы, да не успел…

* * *

Последний раз я видел его на почте в поселке Сосново. Он приехал на машине, на той дьявольской машине, которая принесла ему смерть.

Он был необычайно оживлен.

— Знаешь, у меня внук родился. Дед я! — хохотнул. — Вот поздравительную телеграмму посылаю.

— Поехали ко мне чай пить — позвал я.

Светилось на столе в вазочках варенье, клубничное, смородиновое, черноплодной рябины. От чашек с густым чаем шел парок. Вели незначащий разговор, договаривались встретиться основательно, поговорить по душам. Как жестоко-несправедливо в жизни, что из дня насущного ничего не видишь впереди! Что не смог я его в своей слепоте спасти, как когда-то мы с ним спасли человека!

Провожал я его. Прошли мы с ним по дорожке между разросшимися кустами шиповника и диких роз. Он жадно вдохнул свежий и пряный от запаха цветов воздух.

— На сто лет теперь хватит! Больше хоть и не дыши! — засмеялся.

Возле калитки я отогнул нависшую ветвь акации, чтобы она не задела его.

А потом фыркнула машина, обдавая газом, и он умчался за леса, за горы, за непробиваемую пелену дождя…

* * *

В моем доме висит картина, которую он мне подарил: осенняя, северная даль; порыжевшие ветви берез, речушка в мшистой оправе, гладь воды в желтых бликах листьев, пасмурное серо-синее небо и проглядывающаяся за этим пейзажем пустота пространства… Я иногда пристально и подолгу вглядываюсь в картину, и в полусумраке комнаты мне мыслится — а вдруг выйдет сейчас он сам откуда-то из заречной темноты, где он корда-то жил и где учил в школе ребят.

Из оятского дневника

Зима

Всю жизнь я прожил в городе. И когда приходила зима, я сразу видел выпавший во дворе снег и светло-серые небеса над головой, видел зиму всю сразу в ее пышном виде.

Нынешний год я провел в деревне.

…Еще вчера листья были влажными, бурыми, а наутро побелели и стали скользкими. Тонкие пластинки льда легли на траву, и трава замерзла, застекленная, как в музее. Зернами рассыпались по земле снежинки — и оставшиеся зимние птицы удивлены, встревожены, оживленно переговариваются, поглядывают на белое зерно — вот-вот начнут клевать…

Когда я приезжаю ненадолго в город, товарищи спрашивают меня:

— Ну как? Что интересного видел?

Я говорю:

— Много чего. Вот, например, видел, как зима начинается.

Они улыбаются: мол, чудишь. Как им объяснить, что я стал богаче, потому что увидел рождение одного из таинств природы и зима мне теперь ясна с самого начала.

Колька-рыжий

Я поселился в доме на берегу Ояти. Комната была удобная, но непригодная для зимы, и школьники пришли ее утеплять. Они шпаклевали окна, обивали дверь, таскали мусор… И все время, словно невзначай, приглядывались ко мне. И вдруг остроносый Лешка Антонов сказал:

— Тут до вас года два назад Колька-рыжий жил.

Потом я узнал подробности. Ребята из дальних деревень жили в интернате, а по вечерам зачастую ходили в гости к соседу Кольке-рыжему.

Кольке-рыжему исполнилось тридцать, и он был женат, И наверное, рубаха-парень. Он работал шофером, приезжал домой поздно. Ребята, заслышав его машину и выждав какое-то время, чтобы Колька поел и отдохнул, шли к нему. У Кольки-рыжего они играли в шашки и слушали радио.

Через какое-то время Колька проштрафился — не по правилам машину вел, что ли. Хотели его на некоторый срок лишить водительских прав. И тогда, может быть сгоряча, поднялся он с семьей и махнул неизвестно куда.

После Кольки-рыжего разный народ перебывал в этом доме, но все селились ненадолго, спешили, не замечали ребят.

И вот теперь ребята прикидывали, кто я такой. А вдруг все будет так, как при Кольке-рыжем.

Вечером пришел Лешка, попросил помочь по русскому. Мы сделали упражнение, побеседовали.

Лешка осторожно взглянул на меня:

— А вот в том углу у Кольки-рыжего радио висело.

Я понял намек.

— Съезжу, Леша, в Ленинград, привезу радио.

Странно, конечно, но в чем-то я завидовал этому незнакомому мне Кольке-рыжему — ведь Колька-рыжий был, наверное, человек, раз так долго мальчишки помнят его.

Начало раздумий

У Лешки Антонова, который часто приходит ко мне, есть друг Васька.

Васька высок, строен, с нежным красивым лицом. Ходит он, даже в страшные оятские морозы, в бескозырке, «как носили герои, слегка набекрень». Он старше Лешки года на полтора — ему шестнадцать.

Васька нравится мне своей неторопливой уверенностью. Когда он обращается при разговоре — независимо от возраста собеседника, будь то старший или младший, — говорит: «Так вот, малец!» Если взрослые выговаривают ему за эти слова, он роняет, насмешливо улыбаясь:

— Это же присказка… Фольклор.

Лешка всецело под его влиянием и старается подражать, но выходит у него это подражание неловким и мило- смешным.

Но вдруг случилось нечто неприятное и просто отталкивающее. Избалованный вниманием, желая, видимо, потрясти всех своим остроумием, Васька высунулся из окна интерната и крикнул инвалиду дяде Ване:

— А где нога у тебя? Или баба откусила, малец?

Ребята опешили, замолчали, разошлись. Злая и нечеловеческая несправедливость этих слов потрясла мальчишеские сердца. Вечером была школьная линейка, на которой Ваську отстранили от учебы на несколько дней в знак наказания.

Я тоже потерял симпатию к нему, и когда вечером пришел ко мне опечаленный Лешка, я сказал:

— Пусть больше Василий ко мне не является…

Лешка кивнул. Ему было тяжело. Он любил Ваську. Но и осуждал его, как все.

Дня через три Лешка постучался в дверь.

— Не придет.

— Кто не придет? — не понял я.

— Я передал Ваське, чтобы он не приходил, пока он негодяй, — сказал Лешка таким драматическим голосом, каким, наверное, должен говорить муж после убийства своей неверной жены.

Мы помолчали. Стали топить печь.

— А когда дядя Ваня его простит, он ведь не будет уже таким негодяем? — с надеждой спросил Лешка.

— Может быть, Леша, — ответил я, — хотя есть на земле обиды, которые человеку никак не простить…

Мы сидели, глядели на огонь и почти не разговаривали.

А когда он уходил, мне привиделось, что на лбу у него залегла первая легкая морщинка. Может быть, она мне и показалась в полумраке сеней, но если что-то кажется, то ведь и это уже что-то значит.