Блудное художество

– То бишь, мы имеем не черта, а свору чертей? Премного тебе благодарен, Карл Иванович!
– Архаров вздохнул, обнаружил в руке своей недогрызенный сухарик и взялся за него весьма свирепо, только крошки полетели.

– Жаль весьма, что не велась запись всех посетителей маскарада, - сказал Шварц.
– Никодим, принеси еще сухарей.

– Первые десять и последние десять, чтобы государыню повеселить, а надобно было всех писать!
– воскликнул Федька.

– Тебя не спросили, - буркнул Архаров.
– Карл Иваныч, ты коли хочешь есть - не стесняйся. С поварни принесут. Федя, поди вниз, тебя в людской покормят.

Допустить архаровца к собственному столу - такого с ним почитай что не бывало. Хотя и тут были свои тонкости - обер-полицмейстер преспокойно мог сидеть внизу, в людской, за общим столом с крепостными, но маленький столик в спальне имел в его глазах совершенно иной статус. Ибо столик служил для кофея, напитка по отношению к пиву или квасу высокопоставленного, а на архаровской кухне кухне всякий день готовили блюда простые, чуть ли не деревенские, - рубцы, или телячью голову, или щи с печенью, или щи с бараниной, или гуся с груздями, а также студень из говяжьих ног и каши вдоволь.

Потом Никодимка побрил и причесал барина. Шварц, полагая сию процедуру интимной, вышел и ждал внизу, в сенях.

Глядя на кафтан из плотной шелковой ткани, предлагаемый камердинером, Архаров едва не застонал - и в камзоле-то жарко! Лето выдалось неудобоваримое - обер-полицмейстер сильно потел. Матвей уверял, что это от излишнего дородства, но Архаров не находил в его рассуждениях смысла.

– Слушай, Никодимка, а не обрить ли мне башку?
– спросил он.
– Все легче станет.

– И париков накупить?
– сразу догадался камердинер.
– Как у Карла Иваныча? Не-е, не стоит.

– А чем плохо?

– Так, ваши милости, за версту же видать! Вон у него летний паричок нитяной, он коли под дождем намокнет - можно выбрасывать, тряпка и тряпка. И грязь собирает, копоть всякую, пыль. И при мне его Карл Иванович терял, все смеялись. Опять же, на зиму нужны парики из бараньей шерсти, а поди сыщи хороший…

Архаров вздохнул. И позволил окончательно привести себя в галантерейный вид.

Внизу его ждали Шварц, Ваня Носатый, Тимофей, Федька, Клаварош и невысокий человек, замотанный в одеяло и босой. Архаров догадался, что под одеялом у него связаны руки.

– Мусью де Берни?
– спросил он, хотя и так было ясно.
– Не обессудь, мусью, сам напросился. Клаварош, ты кстати тут оказался. Карл Иванович, Ваня, поедете со мной в экипаже, и мусью туда же. Прочие, хватайте извозчика. Или, коли угодно, на запятки.

Де Берни вдруг заговорил, и весьма возмущенно.

– Штанов, что ли, просит?
– догадался Архаров. Сашины вечерние уроки, очевидно, застряли в голове.

– Именно так, ваша милость, и еще желает получить туфли, - подтвердил Клаварош.

– Скажи ему - туфли получит не раньше, чем расскажет нам всю правду. А пока пусть ходит босиком. Вон, в такую жару пол-Москвы босиком гуляет.

Клаварош перевел, выслушал ответ и повернулся к Архарову несколько смущенный.

– Я понял - варварами нас честит. Ну так и перетолкуй ему - с кем поведешься, от того и наберешься. Вольно ж ему было в Россию к варварам ехать! Карл Иванович, поезжай с молодцами на извозчике, а Клаварош - в экипаже.

За такими беседами с плененным французом как-то незаметно докатили до полицейской конторы.

Ваня Носатый сидел напротив Архарова, придерживая узника. Он прекрасно понимал: обер-полицмейстер знает его нелюбовь к гуляниям, потому и взял в карету. Не то чтоб Ваня действительно стыдился изуродованного лица - он как-то в нескольких словах обрисовал Архарову, за что был наказан, и тот согласился, что за дело, по справедливости, - а ему было неприятно, когда люди таращатся на хорошо одетого детину без ноздрей. Кабы он был в лохмотьях - иное дело, Москва и не такие рожи видала.

В конторе пленника отвели в архаровский кабинет и усадили на стул. За спинкой стула встали Ваня Носатый и Захар Иванов. Сам Архаров, отметив самостоятельное поведение Вани, но не возражая, сел за свой стол, обитый красным сукном, уперся в него локтями, прпстроил подбородок на сжатых кулаках и некоторое время изучал недовольное лицо француза.

– Черт с тобой, - вдруг заявил он.
– Одевать тебя не стану, сам разденусь. И будем толковать на равных. Ваня, Иванов! Разматывайте его! Клаварош, подсоби-ка мне!

Вскоре он сидел напротив своей добычи одетый примерно так же - разве что француз был в широкой рубахе, без штанов и босиком, а Архаров - в рубахе, портках и белых чулках.

– Скидывай кафтан, Клаварош, - велел он.
– Испечешься заживо, а нам и невдомек, по какому обряду тебя отпевать.

После чего задумался, припоминая все то, что рассказывали ему о французах господин Захаров и князь Волконский.

Заодно решил сегодня же послать кого-нибудь к Захарову, и коли старик жив - хоть доброе слово ему передать. А коли умер - надобно узнать о похоронах. Есть, право, некий смысл в том, чтобы помирать жарким летним утром - не будет впереди мучительного дня, а солнце, наполняющее комнату, веселым своим светом внушает надежду - вот сейчас душа и воспарит, опираясь на лучи, в радостную высь, и будет ей там прощение и блаженство…

Молчание затянулось - никто не смел нарушать обер-полицмейстерских размышлений.

– Растолкуй ему, что коли он доподлинно де Берни, то ему грозит сибирская каторга за то, что шпионил в пользу своего короля, - сказал наконец Архаров.

Клаварош исправно перевел. Француз что-то заносчиво ответил.

– Мусью?

– Он полагает, будто российские власти не имеют права…

– Не имеют?!
– Архаров нехорошо засмеялся.
– Захар, спустись-ка к Шварцу, глянь, чем он там занимается.

– Будет исполнено, ваша милость!
– браво отвечал полицейский и выскочил из кабинета.

– Мусью, ты пока помолчи, - велел Архаров Клаварошу.
– Переводить не надобно.

– Я подданный Франции, - сказал де Берни по-русски.

– Знаем, слыхивали. Помолчи и ты, сделай милость.

Архаров уставился на бумаги, как если бы старательно их изучал.

Клаварош в изысканной позе прислонился к стенке. Де Берни сделал ему какой-то вопрос, ответа не получил и несколько забеспокоился.

Наконец явился Иванов.

– Ну что он?

– Кнутобойничать изволит, ваша милость. У него там те три дуралея, что тело в колодец спустили, так все друг на дружку валят.