Блудные дети
Шрифт:
– А что ты имеешь в виду: «старые религии»?
– Христианство, например.
– А разве религия может отмереть?
– Ну... она не то, чтобы отмирает, но... э-э-э... она не может оставаться универсальной. Понимаешь?
– Не понимаю. Если люди верят в то, что даёт их религия, они неизбежно признают, что эта религия – не просто свод правил и догм, а Божественное откровение. А Божественное откровение не может, как ты говоришь, отмереть или сделаться вдруг неуниверсальным. «Неуниверсальное Божественное откровение»!.. Хм... А если люди не признают религию Божественным
– Как ты можешь говорить это, когда ты сам атеист? – возмутилась она. – И потом, Будда, Аллах, Дао, Конфуций, Христос – это всё Бог, только в представлении разных народов он разный!
– Ну, насчёт Дао не знаю. А что касается меня, я, между прочим, не атеист. Атеисты – это те, у кого нет веры. А религия здесь ни при чём. Я верю в высший разум. Я верю, что существует... что-то такое. Я просто пока не определился с религией. Но как только я выберу религию, я буду считать, что это Божественное Откровение. И это будет мой путь жизни.
– Я просто хотела сказать, – обиделась Рэйчел, – что... в век плюрализма, то есть, когда все признали, что не бывает одной истины, нужно искать что-то среднее. Ну... выбирать всё лучшее.
– А я просто хотел сказать, что быть неверующим и утверждать, что религии отмирают, это всё равно, что ослепнуть и говорить, что в кино теперь никто не ходит.
Рэйчел вела себя схоже в Москве, когда доказывала нам с Максом, что в России делают шубы из собак и кошек. Она почти плакала, стараясь вернуть себе уверенность, которую мы с Максом невольно пошатнули.
Вот и теперь мне нравилось дразнить Рэйчел, раскачивая подпорки, на которых держались её представления об устройстве мира.
– Вера в Бога, – надменно заявила Рэйчел, – это вера в собственное бессилие; отрицать сверхъестественное – это расписываться в собственной глупости. Придумала не я, но всё стало понятно с прочтением и осознанием этой фразы. И ещё. На сайте Института Открытого Общества ты увидишь такие слова: «Мы все действуем на основе идеи несовершенного понимания», – Рэйчел поднялась с ковра, отложила в сторону книгу и гордо покинула комнату.
– По-твоему выходит, что абсолютно то, что нет ничего абсолютного! – крикнул я ей вслед. – Но если это утверждение абсолютно, значит, оно ложно. А если нет – значит, бессмысленно!
Она ничего не отвечала.
– Подумаешь! Институт Открытого Общества... – снова прокричал я. – Это уж точно не Божественное Откровение!..
Сегодня занимался бухгалтерией.
Ой-ой-ой! Начинаю паниковать. Денег осталось триста долларов, а работы на горизонте не видно. Рэйчел настаивает, чтобы я шёл мыть посуду. Потом, когда получу марьяжную визу, она обещает подыскать мне что-нибудь поинтереснее. Может быть, выдвинет мою кандидатуру на пост премьер-министра?
Неужели я должен буду мыть посуду?!
Как говорили девчонки из кафе: «Это ад, мама!»
Всю неделю пытался найти работу. Обзвонил десятки компаний, но всякий раз повторялось одно и то же. По акценту во мне узнавали иностранца и вежливо осведомлялись, откуда я. Заслышав ответ, заговорщицки спрашивали, есть ли у меня виза и образование. А я всё не мог отделаться от чувства, что собеседников моих
интересует, как я попал в Лондон и не связан ли с русской мафией.Наконец, мне довольно прохладно объясняли, что не нуждаются в моих услугах. И разговор прекращался.
Ничего мне не остаётся, как стряпать ужины для Рэйчел. Может, наняться к ней поваром?
Вечером, когда Рэйчел вернулась с работы, мы снова устроились с ней на ковре у камина. Она с Далай-ламой, я – с Дракулой.
Читать я не стал и, чтобы хоть как-то развлечь себя, решил зарисовать Рэйчел.
Она лежала на правом боку, изогнувшись, как креветка. И поза её просилась на бумагу. Ещё в школе у нас многие заводили «Книги гримас и неестественных поз», куда пером и тушью заносили рисунки всевозможных рож и положений тела. Самым сложным считался автопортрет. Нужно было, расположившись перед зеркалом, состроить рожу и тут же её зарисовать. Гримасничать не так-то просто: мышцы лица устают довольно быстро, и схватить момент нужно мгновенно, выбирая только самое существенное...
Не поленившись, я принёс с кухни ежедневник, карандаш и принялся за дело.
Сеанс я не закончил: Рэйчел устала читать и, переменив позу, предложила мне выпить чаю на кухне.
– Что ты пишешь? – полюбопытствовала она, поднимаясь с пола.
Я протянул ей ежедневник.
– Это ты сейчас нарисовал? – удивилась она, разглядывая наброски.
– Нет, с собой привёз, – хмыкнул я, страшно довольный её реакцией.
– Разве ты умеешь рисовать? – Рэйчел пытливо заглянула мне в глаза.
– Ну-у...
– Но ты учился?
– В художественной школе.
– Значит, ты можешь нарисовать любой предмет?.. А портрет? Ты мог бы написать мой портрет? На холсте?
– Но у меня ничего нет для этого!
– А что тебе нужно?
Я подумал немного и выпалил:
– Краски... кисти... холст... подрамник...
Рэйчел записала что-то в ежедневник, и мы отправились на кухню пить чай.
Сегодня вечером она спросила меня:
– Хочешь, завтра утром пойдём в Kensington Gardens?
– Конечно, в январе здесь совсем не то, что в марте или августе, – вздохнула Рэйчел, как только мы оказались за оградой парка. – Летом здесь загорают и купаются.
– Это и есть Kensington Gardens? – спросил я.
– Нет, – пояснила Рэйчел, – это пока Hyde Park.
– Hyde Park? А где же Kensington Gardens?
– Там, – она кивнула. – За озером Serpentine. В этом озере утопилась беременная жена Перси Шелли...
– Зачем это?..
– А ещё одна девушка встретила здесь призрак, похожий на неё как две капли воды. И через месяц она умерла...
– Почему?
– Не знаю... Раньше где-то здесь была виселица... Там! – она махнула рукой в сторону. – В Лондоне было много виселиц. Раньше убийцу вешали, потом мазали жиром, потом приковывали к виселице. Так его оставляли, пока он не истлевал совсем. А в 19 веке мятежников вешали не до смерти, а когда снимали, то вырывали у ещё живых внутренности и тут же их сжигали, потом отрубали головы и четрертовали.
– А сейчас вы почему так не делаете? – спросил я.
Но Рэйчел только обиженно посмотрела на меня и объявила: