Бог-без-имени

Фьольвир снова сплюнул. Осенняя вода залива была черна. Еще бы неделя или две — и берега схватились тонким, прозрачным ледком. Гуськом, на квадратных полосатых парусах, шли по воде когги кааряйнов.

Ненависть обожгла, вскинула за Фьольвира руку, махнула грязным кулаком вслед. Только пустая это была ненависть, никчемная, ненависть мертвеца к еще живым, ненависть убитого к убийцам. Что с нее им? Что с нее ему? Даже проклинать кааряйнов бесполезно. Никто из богов не услышит его проклятие.

Когги скользили, подбираясь к выходу из залива. Они становились все меньше, все бесплотней, и через несколько вдохов и выдохов Фьольвира холодный туман с моря скрыл их совсем.

Вот и все. Кааряйны ушли. Пора, пожалуй, и ему.

Фьольвир шевельнулся, засевшая в теле стрела царапнула изнутри, безумный пес Гайво пролез мордой к животу и вслепую цапнул кишки. Даже вскрикнуть не получилось, только зашипеть. Так костерок мочой тушат. Ш-ш-ш. Фьольвир закрыл глаза. Все, давайте уже лодку.

— Жить хочешь? — вдруг спросил кто-то его.

— Нет.

Бревно качнулось под чужим телом. Кто-то сел рядом с Фьольвиром, задержал ладонь на вычищенной от коры желтой поверхности.

— Серьезно?

Кажется, неведомый доброхот даже наклонился, пытаясь заглянуть Фьольвиру в глаза. Ох, это было нелегко. Фьольвир устал смотреть на залив и, поникнув головой, предпочел заливу землю под носом. Тем более, что на нее так интересно стекало красное. Кап-кап, кап-кап-кап.

— Нет, так не годится, — огорченно сказал доброхот.

Фьольвир почувствовал, как его вместе с болью вздергивают вверх, и закричал. Крик этот, не человеческий даже, а звериный, не произвел, впрочем, на незнакомца никакого впечатления, поскольку он продолжил свои манипуляции — усадил Фьольвира на бревно, подпер плечом, а затем, словно искусный изувер, в два движения сделал боль еще больше, еще острее. Фьольвир вздернулся, но уже не закричал, а захрипел, уткнувшись невидящим взглядом в серое, накрытое тонкими облаками небо.

— Ну-ну-ну, — посочувствовал доброхот.

Он наклонил Фьольвира вперед, обдирая ему рубаху на спине. Ткань трещала, словно приросла к коже. И сходила также, как кожа, цепляясь за тело до последнего. Фьольвир кашлял и плевался кровью, не имея сил освободиться. Горячая ладонь незнакомца легла между лопаток.

— Я… я тебя… — выдохнул Фьольвир, плавая в красном тумане.

Доброхот фыркнул.

— Убьешь? Ты хочешь сказать: убьешь? Ты и так одной ногой в лодке, арнасон, но нет, ты грозишь мне убийством. А я думал, вы — мирный народ.

— Мы — мирный…

Фьольвир закричал, заперхал снова, когда чужая ладонь раскалилась, будто железо в кузнечном горне, и полезла внутрь его. Он почувствовал палец, принявшийся копошиться под лопаткой.

— О, боги!

— Нет богов, — сказал доброхот.

Но, помедлив, палец из Фьольвира убрал. Стало легче. Фьольвир втянул в себя стылый, сладкий воздух. Незнакомец стряхнул руку и вытер черные и красные пальцы о его штаны.

— Здесь, пожалуй, все. Ну-ка.

Фьольвира опрокинуло навзничь, на чужое колено. Доброхот вылепился из кровавого марева высокой, косматой фигурой с неясным пятном лица.

— Что у тебя здесь?

Рубаха окончательно сползла с Фьольвира, грязной тряпкой канула во мглу. Горячие пальцы протанцевали по груди к животу.

— О, да тут хуже, чем я думал, — сказал незнакомец. — На-ка, зажми, арнасон.

В зубы Фьольвиру ткнулась палка. Она была горьковата, на язык попала земля, но сплевывать было некогда. Фьольвир стиснул челюсти.

— Готов? — спросил, заглянув в него, незнакомец.

Фьольвир моргнул, так и не разобрав чужого лица.

Несколько мгновений неведомый доброхот примерялся, дышал. Ожидание было хуже боли. Приподняв в нетерпении голову, Фьольвир увидел, что правый бок у него отвернут широким мясным лоскутом, измазан в земле, а из дыры, поплевывающей кровью, выпирает сизая, сопливая требуха.

— Лежи.

Незнакомец надавил Фьольвиру на лоб ладонью.

— Ф-фы! — выдохнул сквозь палку тот.

Косматая голова качнулась.

— Чудо, что ты еще жив, арнасон. А теперь — терпи.

Чужая рука забралась Фьольвиру в нутро, и он засучил ногами. Палка похрустывала в зубах, теряя кору. В глазах вспыхивало небо. Толстый пес Гайво добрался до требухи и теперь с ворчанием тянул ее наружу. Фьольвир потянулся его отогнать, но незнакомец, навалившись, закрыл путь руке.

— Терпи, арнасон!

Фьольвир зашипел.

— Это хорошо, — заговорил незнакомец. — Боль — это жизнь.

Наверное, он мог бы через рану добраться до сердца Фьольвира и сжать его в своих пальцах, чтобы оно лопнуло и захлебнулось кровью. Фьольвир, честное слово, был бы не против. Не человек, а сама боль некоторое время таращилась и грызла дерево, силилась выйти слюной и криком, разливалась, как вода для лодки.

В лодку — маленький бы шажок…

— Куда?

Шлепок по щеке вернул Фьольвира из тьмы. Незнакомец навис снова, вытирая руки о тряпку. Несколько мгновений он боролся с Фьольвиром, как с непослушным псом, заставляя его отдать палку, потом, держа за нижнюю челюсть, влил ему какую-то темную жидкость из жестяного сосудика. Капли защипали язык.

Спустя миг Фьольвиру показалось, что, несмотря на цвет напитка, неведомый доброхот поделился с ним жидким огнем. Тот колюче протек в горло и пожаром вспыхнул в животе. Все, что еще оставалось внутри нетронутым, словно съежилось, обуглилось и спеклось. Возможно, Фьольвир вместе с криком, как вахен, смог бы изрыгнуть пламя, но незнакомец не дал ему этого, зажал рот ладонью.

— Тише, тише, — прошипел он. — Сейчас пройдет.

И был прав — огонь утих. Фьольвир дернулся раз, другой и затих сам. Сонная слабость растеклась по телу.

— Хорошо, — оценил его состояние незнакомец. — Теперь давай так.

Он, подвинув, расположил Фьольвира вдоль бревна, смахнул грязь и землю с его груди, несколько мгновений разглядывал, словно к чему-то примеряясь, и вдруг пропал. Ни шороха шагов, ни голоса, ни иных звуков.

Только небо и осталось.

Фьольвир лежал, не в силах пошевелиться.

Среди жителей побережья ходили страшные истории о макафиках, темных слугах Хэнсуйерно, которые любили делать из людей, попадающихся им на пути, покорных, могучих и бесчувственных помощников. Такому макафику было достаточно взять горсть земли, плюнуть на нее и поместить человеку в живот. Или подмешать в пищу. Съел ложку — и все, ходишь потом за макафиком, таскаешь все его припасы, сторожишь сон и гниешь заживо, пока он не посчитает, что ты износился, и не подберет себе нового спутника. Правда, и стрела тебя не берет, и меч вреда не причиняет.